Дарья Дезомбре - Призрак Небесного Иерусалима
В его семье это было бы удачным решением, – подумалось ему, – глядишь, и отец подольше бы прожил. И не только в его семье: перед глазами встали бледные личики мальчишек Пети и Коли.
Сигарета вдруг показалась горькой: он выкинул ее в ближайшую урну.
Иннокентий
Иннокентий не выдержал: развернул мягкое льняное полотенце, вынул темную от времени, отполированную сотнями разделенных столетьями рук досочку. Прошелся пальцами по неровному торцу в темных подпалинах – икона явно поджигалась, а может быть, выносилась из горящей избы, как самое ценное в доме. На иконе, сильно нуждавшейся в реставрации, проступал, как со дна глубокого лесного озера, тонкий лик. Николай Чудотворец. Левая рука прижимала к груди Библию, а там, где находилась правая, отсутствовал весь верхний слой, и можно было только догадываться, в каком знамении – двуперстном ли, триперстном, – были сложены тонкие пальцы.
«Вандалы!» – прошептал Иннокентий неизвестным в двадцатый ли век, в восемнадцатый? И решил, что не будет реставрировать эту часть, пусть так и остается – памятником людской нетерпимости. Но вот лицо отдаст подправить Данечке: молодому, но уже отлично зарекомендовавшему себя среди антикваров иконописцу. Верно сказать, что в дополнение к увлеченности своими иконами Данечка и лицом походил на отрока, чуждого этому миру: чистым лбом без юношеских прыщей, голубыми, в обрамлении светлых длинных ресниц, глазами. Что глядели, казалось, сквозь человеков и оживлялись только при виде икон – вот как эта.
Иннокентий вгляделся в лицо Чудотворца и замер на несколько минут: его тоже с детства завораживали эти лики – высокий лоб, идеальный разлет бровей, глаза в форме рыбки (нет, нет ничего случайного, Рыба – символ Христа!). Тонкий, изящный нос, неожиданно полные губы, спрятанные в курчавой бороде: каждый завиток вырисован тончайшей спиралью. И – будто подвешенные вверх, под веки, зрачки, глядящие на зрителя строго и беспристрастно.
Размышления Кентия прервал властный звонок в дверь. Он вздрогнул, отложил икону в сторону и пошел открывать. На пороге стоял (а ведь личность визитера можно было угадать по настойчивой безапелляционности звонка) широкоплечий мужчина лет пятидесяти, кажущийся огромным в своем темном длинном плаще. С короткой, но доходящей почти до самых глаз черной, с проседью, бородкой. Молодой здоровый румянец окрашивал высокие скулы, глаза смотрели зорко, эдак с прищуром. Он пропустил вперед своего спутника – мужчину много ниже ростом и хлипче сложением, с длинной, уже почти седой бородой, и плотно затворил дверь. И только после этого подал руку Иннокентию: огромную же, вполлопаты.
– Ну, здравствуй, сынок! – Уважительно перевел глаза на старика и сказал, скорее утвердительно: – А с главой общины ты знаком.
И Иннокентий слегка поклонился стоящему рядом спокойному старику.
– Чаю? – предложил он и смутился: – Э… может быть, фруктового?
Старик склонил голову: мол, фруктового, отчего бы и нет? И невозмутимо огляделся, полуприкрыв глаза тяжелыми веками, молча проведя взглядом по коридору, темным иконам на беленых стенах, дизайнерской люстре: водопаде из хрустальных капель. Иннокентий смутился своего благополучия, заметил, как поджал губы отец, но лицо старика оставалось бесстрастным.
Кентий усадил гостей на кухне, засуетился по-хозяйски, накрывая на стол: ошпарил белоснежный, толстого фарфора чайничек, насухо вытер его полотенцем, засыпал фруктовой чайной смеси… А в голове крутилась мысль: почему они пришли? И отец-то бывал у него на квартире не частым гостем, а уж такой важный визитер – и подавно. Зачем отец его привел? И сам себе ответил: нет, не отец привел старика. Все случилось с точностью до наоборот: это отец здесь по воле наиважнейшего в староверческой общине человека. И значит – повод тоже был – наиважнейший. Только при чем здесь он? – ломал себе голову Иннокентий, разливая по чашкам ярко-красный душистый фруктовый сбор и продолжая автоматически улыбаться.
– Твоя подружка, – начал отец, и Иннокентий вздрогнул, чуть не пролив заварку на скатерть. – Та, за которой ты ходишь уже последние пятнадцать лет…
– Маша? – Вопрос был риторическим. За кем еще он «ходил» последние пятнадцать лет?
Иннокентий аккуратно поставил чайник на место под пристальным взглядом двух пар глаз.
– Мария Каравай, – вступил тихим голосом глава общины и сделал паузу, в которую по-деревенски, вытянув губы трубочкой, подул на чай, – практически возглавляет группу, идущую по следу какого-то маньяка. Сегодня они пришли с вопросами в церковь на Басманной. Причетчика не было, с ними разговаривал Яков… Однако понятно, что люди с Петровки будут продолжать рыть землю вокруг нашей общины, и никакой пользы от этого не случится. А напротив… – Старец оторвался от чашки и впился в Иннокентия пронзительными глазками, и набрякшие веки внезапно перестали быть сонными, будто втянулись в глазницы: взгляд у старца стал молодой, острый: – А напротив, случатся одни несчастья.
– Это твой долг – защитить своих, Иннокентий, – вступил отец. – Люди озлоблены. Немного надо, чтобы началась очередная «охота на ведьм». Достаточно одной статьи в желтой прессе про маньяка-староверца, и все, что мы пытались построить последние годы, сгинет, как оно не раз уже случалось! Ладно, будут мешать заниматься делами… – Отец вздохнул. Он был крупным бизнесменом, специалистом по деревянным изделиям: от мебели до балясин с лестницами, и «охота на ведьм» грозила ему напрямую. – Так ведь дальше пойдет: вышлют староверов, только что вернувшихся на север из Южной Америки, остановят дела по возвращению наших церквей…
– Нам ни к чему, – тихо сказал первосвященник, не отводя от Кентия внимательных глаз, – чтобы все узнали про количество наших общин, про людей из наших, живущих светской жизнью. Не потому, что это преступно, но потому, что, крича о вере предков наших на всех углах, мы ее и предаем. Наша правда в молчании, что появилось раньше слова.
– Я не уверен, что смогу в чем-нибудь убедить Машу. – Иннокентий тряхнул головой. – Она вполне самостоятельна, упряма и почти всегда достигает своей цели.
– И пусть достигает. – Старик погладил бороду. – Цель святая – поймать убийцу. Только она ищет его не там, где следует, а когда осознает свою ошибку, зло уже будет совершено. А ведь нельзя, чтобы к добру шли злыми путями…
Они помолчали – ангел пролетел.
– Я постараюсь, – сказал наконец Иннокентий. – Но ничего не могу пообещать.
– Хорошо, – степенно кивнул глава общины.
– Постарайся, – добавил отец. И оба гостя поднялись и прошествовали в прихожую. Там старик перекрестил Иннокентия и вышел, а отец молча сжал плечо своей тяжелой лапищей. Закрывая за ними дверь, Кентий подумал о том, что бы сказали отец и глава общины, если б знали, что он сам, лично, участвовал в расследовании, которое сейчас рискует дискредитировать беспоповскую общину. Он вернулся на кухню. Три чашки с красным остывшим чаем так и стояли на столе. Как три купели, наполненные кровью. Иннокентий хмыкнул и вылил чай.
Одна фраза первосвященника крутилась у него в голове: «Нельзя, чтобы к добру шли злыми путями… Нельзя…»
Андрей
Маша согласилась поехать на дачу к Андрею, когда тот уже довез ее до подъезда.
– А хочешь, – сказал он, независимо выдувая дым в открытое окно старенького «Форда», – поедем ко мне?
Они еще даже и не целовались – по дороге, как назло, им была сплошная «зеленая улица», и Андрей только сжимал влажную Машину ладонь в своей, перехватывая другой по очереди руль – коробку передач.
«Поедем ко мне, – мог бы он сказать, – и я покажу тебе Раневскую, это тот еще актер погорелого театра… Или я покажу тебе, какое жилье снимает мент, не берущий взяток: покажу тебе протертую до белого нитяного остова клеенку на круглом столе на веранде или скрипучие разномастные стулья, вафельное замызганное полотенце у заедающего дачного рукомойника, пошедшие пузырями – от зимних еще заморозков – обои. Мне многое есть чего тебе показать – такого концептуального, прямо ужас-ужас! Это вам не предметы изысканного антиквариата».
Почему, задавал он себе не раз риторический вполне вопрос, чтобы привести девушку к себе, надо пообещать показать ей что-нибудь совершенно не относящееся к делу, вроде коллекции блюзовых пластинок или японской миниатюры? Ведь можно, напротив, пообещать кучу всего интересного, к «делу» относящегося, разве нет? Он посмотрел искоса на Машу и покраснел.
– Только если ты дашь слово не пугаться, – добавил он вслух, – моего бардака.
Маша повернула к нему бледное, как у эльфа, лицо с кажущимися прозрачными в темноте глазами:
– Вези уж, – сказала она и до боли стиснула ему руку.
И он с визгом тормозов (так вот для чего нужен был на самом-то деле спортивный двигатель!) быстро, пока она не передумала, рванул с места, вылетел на проспект и понесся по нему, пустому ночью, туда, где в темноте не станет разницы между ними. Скорей, скорей. Он чувствовал, как от перспективы оставшейся им обоим ночи приливает к голове кровь, ему стало жарко, несмотря на ветер, бьющий из двух открытых передних окон.
