Василий Горлов - Дама наизнанку

— Давай, давай, колись, — подбодрил его Востриков, все равно уж теперь, чего там!

— Она каким-то образом узнала, что я… В общем, наш драматический театр, как почти любое бюджетное учреждение-домовладелец, да еще расположенное в центре города, сдает часть площадей субарендаторам. Будучи директором, я занимаюсь всей хозяйственной деятельностью театра, в том числе и отношениями с арендаторами. Как Вы понимаете, часть платы вносилась "черным налом". Вот Алла и пронюхала, что часть денег я оставляю себе. В тот день она поговорила со мной, и дала трое суток на то, чтобы без шума внести деньги и уволиться по собственному желанию.

— За это ты ее и убил?

— Да. Деньги те я давно потратил, а уволиться — означало для меня полный и необратимый крах.

— А говоришь, что любил ее, — не выдержал решивший молчать Виктор.

— И поэтому тоже убил! — неожиданно выкрикнул Николай Кузьмич. — Она не захотела ответить взаимностью, и смеялась над моей любовью! Почему Генке Наумову было можно, а мне нет? Чем я хуже его?

— Ладно, — устало сказал Востриков, — сейчас напишешь чистосердечное признание, и поедем в ментовку.

С этими словами он сунул Николаю Кузьмичу заранее приготовленные бумагу и карандаш и стащил с лица теперь уже бесполезную маску. То же самое пришлось сделать и Виктору. Некоторое время в гараже слышались только тяжелые вздохи чистосердечно признававшегося да шелест бумаги. Задумавшись над каким-то оборотом, директор поднял глаза и встретился взглядом с Барановым.

— Товарищ майор? — изумился Николай Кузьмич. — Ох, не зря Вы мне еще тогда, в театре не понравились…

— Ты — майор? — вслед за ним тем же тоном повторил Востриков. — Ну, блин, менты, вы даете! Как же я тебя раньше-то не расчухал?

…С помощью Вострикова, подвезшего их с теперь уже бывшим директором театра на Петровку, Баранов успел на вечернее совещание у полковника Козлова.

Во время очередной перевязки он на правах постоянного клиента медпункта воспользовался мобильным телефоном Зинаиды, чтобы позвонить своим. Говорить приходилось птичьим языком, и оставалось только надеяться, что Лида поняла его правильно, и коллеги подготовят какую-нибудь оперативную комбинацию для того, чтобы освободить его от надзора Пера. Теперь оставалось только ждать. Увидев наконец, что уже половина восьмого, Алексей обратился к Виталику, который, кстати, показал себя действительно большим знатоком автомобилей, хотя ни разу за день не взял в руки инструмента:

— Зараз треба мне зашабашить. Пийду до директора, до вокзалу пора!

— Сходи, хлопец. А я-то думал, мы с тобой хинкали покушаем под пивко с водочкой… Но родне подсобить, деньжат послать — дело хорошее.

— Ага, горилка не убежить. У субботу я угощаю, — пообещал капитан.

Ему еще предстояло договориться с Хандыбиным, который мог упереться и не захотеть отпускать "Горячева" на свидание с земляками и девушкой. В течение дня директор уже пошучивал на эту тему: во время знакомства с ним Быков на свою беду зачем-то придумал себе жену Любу, и теперь Кирилл Олегович получил возможность говорить, что не допустит аморалки и не отпустит его на свидание с какой-то Лидой… Но вопреки ожиданиям, долго уговаривать директора не пришлось, и разрешение было получено.

Поехали на семилетнем, но вполне еще приличном "Пассате", принадлежавшем Перу. По дороге "качок" несколько раз схамил, нарываясь на ссору, а потом предупредил, что дальше, чем на три шага от него, удаляться не следует, и если "хохол" этот приказ все-таки нарушит, то он, Перо, с удовольствием лишит его десятка зубов, после чего ему — "гы, гы!" — придется глотать сало, не разжевывая. Занятый своими мыслями, Быков не реагировал на хамские выпады, а на предупреждение промто молча кивнул, и Перо, принявший этот жест за выражение покорности, удовлетворенно затих. Сообщение, что Горячий встречается со своими соотечественниками в метро, вызвало у этого уголовника настоящий взрыв недовольства. Но делать было нечего, и страшно ругаясь и от этого накаляясь все больше и больше, он побрел вслед за "долбанным хануриком" в парившие двери вестибюля, располагающегося непосредственно в здании вокзала.

Войдя, Быков тут же повернул направо, чтобы провести матерящегося спутника через турникеты, ведущие пассажиров к железнодорожным поездам. Здесь они и остановились. Место это было выбрано капитаном не случайно: в десятке метров от них располагалось отделение милиции метрополитена, что должно было помочь товарищам разработать операцию по временному разлучению его с Пером. Движимый профессиональным интересом, он оглянулся вокруг, но ничего интересного не заметил и приготовился ждать. Почти в тот же момент через турникет прошел рослый мужик с двумя здоровенными и, похоже, очень тяжелыми сумками. Видимо, он опаздывал на поезд, поскольку припустился рысью и со всего маха налетел на Перо, пребольно, судя по всем, ударив его сумкой по ноге. Уголовник, матюгнувшись, застонал и непроизвольно начал растирать колено, а его обидчик, вместо того, чтобы бежать дальше или, хотя бы, извиниться, заорал на весь вестибюль:

— Ты че, чурка неразумная, на проходе встал? Или по сусалам давно не получал?

Алексей, смекнувший, что к чему, отошел на пару шагов и приготовился со вкусом посмотреть начинавшийся спектакль.

— Я чурка неразумная? — взревел Перо.

— Я, что ли? Конечно, ты, недоумок! И сейчас я тебя научу, недоносок, как нужно вести себя в общественном месте!

Концовка этой фразы выдавала, что ее автором был блюститель порядка с устоявшейся лексикой. Но слово "недоносок" он выбрал мастерски, поскольку оно глубоко ранило непомерное самолюбие "качка". Потеряв всякую бдительность, Перо кинулся на противника, и они сцепились под громкие подбадривающие крики нескольких болельщиков, в которых Быков без труда признал одетых в штатское коллег по цеху. Но тут же замелькали и форменные тужурки. Драчунов разняли и повели в ментовку, причем обладатель сумок истошно кричал, что не виноват и опаздывает на поезд. "Анатолий Горячев" понуро поплелся за ними следом, и был прав, потому, что в дверях комнаты милиции Перо оглянулся и встретился с ним глазами. После небольшой, но бурной сцены, обоих драчунов посадили в обезьянник, расположенный в глубине, откуда через вечно открытую в душное помещение дверь, вестибюль станции разглядеть было уже невозможно. Сразу после этого к Алексею подошел незнакомый чернявый парень, спросил, не он ли капитан Быков и, услышав утвердительный ответ, представился: "Лейтенант Коридзе". Он сообщил, что наверху капитана Быкова ждет машина. Однако тот не стал торопиться и, со свойственной ему основательностью, решил закончить легендирование своего "отрыва" от Пера. С этой целью он кинулся в комнату милиции со словами "Видпустите, злыдни, моего дружбана! Вин не виноватый! Тот бугай перший як скаженный накинулся". Быкову удалось увидеть Перо за решеткой и, что гораздо важнее, показать тому себя прежде, чем милиционеры выкинули его из ментовки со словами: "Катись отсюда, дурак малохольный, пока и тебя не оформили!".

— Слушай, не в службу, а в дружбу, — обратился Быков к Коридзе: — минут эдак через сорок организуй, чтобы кто-нибудь из ваших в форме зашел в комнату милиции и громко (чтобы было слышно в "обезьяннике") спросил у дежурного, что делать с тем хохлом, который был вместе с задержанным. Мол, не уходит, буянит и требует адвоката: говорит, что они не виноваты и просто защищались от нападения. А потом еще через часок повторите, но уже, понятное дело, с другим текстом. — Вспомнив, что в милиции служат разные люди, Алексей решил уточнить: мент, конечно, тоже должен быть другим. А я вернусь часа через два — два с половиной, тогда по моему сигналу его и отпустите. Если, паче чаяния, задержусь, представление придется повторить еще раз. Надо, чтобы он был уверен, что я все время неотлучно находился тут. Сделаешь?

— Алиби себе создаете, понятно, — понимающе кивнул лейтенант. — Приказано во всем оказывать Вам содействие, товарищ капитан, так что не волнуйтесь, все организуем по высшему разряду.

Лишь после этого Быков позволил вывести себя наверх, где уже стояла под парами "Волжанка" с синими номерами и мигалкой. "Не только не опоздаю, — подумал капитан, — но еще и с ребятами успею парой слов перекинуться!".

Климент Степанович сидел и злился. Третьи сутки (он посмотрел на часы и убедился, что до завершения срока, обозначенного в ультиматуме, оставалось шестнадцать часов пятнадцать минут) ему приходилось работать в ситуации цейтнота, и при этом постоянно тратить время на ненужные разговоры и объяснения. Пару минут назад снова звонил начальник Управления. Съязвив по поводу "перманентного отсутствия результатов", генерал напомнил, что Управление во всем пользуется поддержкой правительства города, но и на Тверской терпение не бесконечно. Тяжелый и бессмысленный разговор он закончил тем, что сообщил, что полковника Козлова завтра к 14–30 ждут в министерстве — в аппарате замминистра ему собираются задать несколько вопросов. Ежу было понятно, что готовится образцово-показательная порка с выходом на разоблачение банды "оборотней". Климент Степанович вздохнул и приказал себе не отвлекаться на пустяки (политиканство руководства он почитал именно "пустяками"), а заняться своим настоящим делом — в данном случае поиском похитителей Гусева. Вспомнив поговорку собственного сочинения: "Богу — Богово, а кесарю — сечение", он хмыкнул и, осведомившись у Лизы, собрался ли народ, попросил запускать. Большие напольные часы начали отбивать восемь раз.