Николай Оганесов - Мальчик на качелях
– Вы случайно не знаете, почему Юрий так варварски расправился с часами? – Я указал на соответствующую картину, в центре которой фотографически точно были воспроизведены каминные часы из комнаты профессора.
– Понятия не имею. – Губы Черпакова плотно сжались. – Он подарил их Ивану Матвеевичу в день рождения. Года два назад.
– Дорогой подарок...
Сергей Сергеевич безмолвствовал, он считал тему исчерпанной. А жаль. Часы меня интересовали всерьез. Час назад при осмотре на их массивной подставке я заметил сравнительно свежий след напильника. Кто-то спилил выгравированную, очевидно, дарственную надпись. Кто это сделал и почему? Сергей Сергеевич вряд ли знал об этом. Мне оставалось задать следующий вопрос:
– А что вы можете сказать о своих отношениях с Юрием?
Взглянув на его непрерывно двигающиеся руки, я наконец догадался, что это непроизвольная реакция на неприятные вопросы. Слова Сергея Сергеевича подтвердили мою догадку самым непосредственным образом.
– Мне неприятно говорить об этом, – сказал он и вновь продемонстрировал свою способность удивлять собеседника: – Если бы не год лишения свободы, которым вы мне пригрозили, я бы предпочел молчать.
– Вы уже немало сделали, чтобы убедить меня в этом. И все же?
– Я преподавал, а он учился на втором курсе филологического факультета, – отрывисто сказал Черпаков. – Вот и все отношения.
– Подробней, пожалуйста, – настоял я, и он, хотя и не очень охотно, все же продолжил: – Лет восемь назад Юрий поступил в наш институт. С грехом пополам окончил первый курс, а на втором... на втором около полугода я вел у них зарубежную литературу... – Сергей Сергеевич запнулся. – Одним словом, его отчислили за неуспеваемость. Юрий до сих пор считает, что виноват в этом я...
– У него есть основания так считать?
– В том, что студент не хочет учиться, не может быть виноват преподаватель. – С таким утверждением можно было бы поспорить, но я спорить не хотел. Тем более что Черпаков продолжал развивать свою мысль. – В то время Юрий считал себя законченным литератором. Писал рассказы. Кажется, его даже собирались публиковать в журнале. А ему надо было работать над собой, надо было учиться. Это еще никому не вредило... Меня всегда раздражала его интеллектуальная всеядность. В детстве он учился музыке, затем занялся сочинительством. – Черпаков кивнул в сторону картин. – Из известных мне это – третье его увлечение. Не берусь судить, не специалист, но, на мой взгляд, это просто ужасно.
– Иван Матвеевич того же мнения?
– Безусловно.
Что-то в его ответе мне не понравилось, и, не зная, пригодится это или нет, я спросил:
– Я вижу, вы испытываете раздражение, когда говорите о Юрии. Можно вас понимать так, что Иван Матвеевич относился к сыну так же?
– Не к сыну, а к его увлечению этим. – Он снова показал на стену. – Не путайте.
Я перевел взгляд на стену. Розовая женщина все так же кокетничала перед зеркалом, а крылатые фавны назойливо кружили над Медузой Горгоной. Да, в восторг от такой живописи не придешь, если, конечно, принимать ее всерьез.
– А вам нравится? – настороженно спросил Черпаков.
– Мне больше по вкусу охотники.
Он внимательно осмотрел группу всадников, скачущих через вспаханное поле, и хмыкнул:
– Это не его произведение, это копия с картины, которая висит в комнате Елизаветы Максимовны – покойной жены профессора. Незаконченная копия, но сходство поразительное. Кстати, – продолжал Черпаков, – на прошлой неделе, когда я пришел навестить Ивана Матвеевича, у нас зашел разговор о книгах: у профессора большая библиотека. Он пожаловался, что для книг не хватает места. Я спросил, почему бы не разместить часть библиотеки в соседней комнате, в той, которую раньше занимала его жена. Иван Матвеевич сказал, что подумывает об этом и в ближайшие дни закажет стеллажи. На мой вопрос, куда он денет картины и мебель, ведь там ступить негде, профессор ответил, что уже нашел им место.
Очень любопытно!
– Продолжайте, – попросил я.
– Собственно, это все, – сказал Сергей Сергеевич. – Ни в живописи, ни в антикварной мебели я не разбираюсь, поэтому разговор на эту тему прекратился.
– Простите, а почему вы решили рассказать мне об этом? Вы что, считаете тот разговор важным? Объясните.
Черпаков не ответил, только нахохлился, как воробей на ветру, и уставился себе под ноги.
– Ну, хорошо, оставим, – сказал я. – Иван Матвеевич часто болеет?
– Часто.
– И всегда сердце?
– Лет шесть назад он перенес инфаркт.
– Скажите, Сергей Сергеевич, а у него есть враги?
– Не знаю, – помявшись, ответил Черпаков. – Не знаю...
Он заерзал в кресле, скосил на меня свои близорукие глаза.
– Теперь вы разрешите мне уйти?
– А если разрешу, вы уйдете?
Он промолчал.
– Вы ничего не хотите добавить к сказанному?
Он снова ничего не ответил, но и попытки уйти не предпринял. «Жаль, – подумал я. – Теперь придется вытягивать из него по слову».
– Что с вашим пиджаком?
– А что с ним?
– Он мокрый.
– Ничего удивительного: я попал под дождь.
– Вижу. Вот только не пойму, для каких целей вы носите с собой зонтик.
Черпаков, казалось, искренне удивился моей бестолковости:
– Я забыл его раскрыть, только и всего.
– И потому он абсолютно сухой?! – Я дал ему время для ответа, но он как воды в рот набрал. – Вы не объяснили также, куда девались апельсины, которые вы несли профессору. Только не говорите, что съели их по дороге, – я не поверю.
Он не улыбнулся, и в этом был залог успеха.
– Вы в самом деле промокли под дождем. Только зонтика с вами не было. Я вас внимательно выслушал, Сергей Сергеевич, и хочу отдать должное – по части грамматики вы сильны: ни разу не сказали о Вышемирском в прошедшем времени. Тем не менее приблизительно полтора часа назад вы уже побывали в этом доме и знаете, что профессор умер. Не так ли?
Его неподвижное лицо посерело, а глаза за толстыми стеклами выразили бесконечную тоску и растерянность.
– Убегая из дома, вы оставили следы своей обуви. Нет никаких сомнений, что они будут идентичны этому следу. – Я показал на четкий отпечаток остроносых туфель Черпакова у самого порога комнаты. – Я также думаю, что это вы, не назвавшись, сообщили в милицию о случившемся. А звонили из телефонной будки у автобусной остановки...
– Все так и было, – еле слышно сказал Черпаков. Он сорвал с себя очки и спрятал лицо в ладони.
– После звонка в милицию вы сели в машину. Куда вы поехали?
– Домой, – всхлипнул он.
Я вышел и принес из кухни наполненный до краев стакан. Стало слышно, как он жадно пьет воду.
– Извините, нервы, – сказал он, немного успокоившись. – Пока мы с вами говорили, почти забыл о том, что нет больше Ивана Матвеевича... Дело в том... в том, что я потерял сегодня самого близкого человека...
Без очков лицо Черпакова стало до странности молодым и незащищенным.
– Тем более, – поощрил его я. – Тем более, Сергей Сергеевич, надо все рассказать.
– Это было ужасно! Я начну по порядку, хорошо? – Уловив мой кивок, он тоже кивнул, и, делая паузы после каждой фразы, начал: – Я вышел из автобуса. Чтобы не промокнуть под дождем, побежал к дому. У калитки столкнулся с Юрой. Приостановился, чтобы поздороваться. Спросил, как чувствует себя отец. Он отмахнулся от меня.
– У него было что-нибудь в руках?
– Да, большой коричневый чемодан. Я еще удивился, хотел спросить, куда он собрался, но Юрий уже бежал через дорогу. – Черпаков надел очки. – Входная дверь была распахнута настежь. Прежде чем войти, я окликнул профессора по имени и отчеству, думал, может, он спит. Никто не отозвался, а ведь мы предварительно договорились по телефону, что я приду в половине шестого. В доме тишина. По крыше барабанил дождь. Я заглянул в комнату... Мне стало жутко... У окна в кресле полулежал Иван Матвеевич. Я позвал его, но он оставался неподвижным. Беспомощно свисала голова, остекленевшие глаза смотрели в потолок. Он был мертв...
– Почему вы не вошли?
– Испугался... Да и помочь ему было не в моих силах... – Он подтянул очки к переносице. – Я вспомнил убегавшего из дома Юру...
– Вы как-то связали его бегство со смертью Ивана Матвеевича?
– Я?.. Мне просто стало страшно, испугался, потому и убежал...
– Дальше.
– А что дальше? Это все.
– Ну, скажите, например, продолжал ли идти дождь или нет?
– Да. Я промок до нитки, меня бил озноб...
– И тут вы решили позвонить?
– Я не знал, что мне предпринять. А тут на глаза попалась телефонная будка. Я вошел и позвонил в милицию. Чисто механически.
– Почему не назвали себя?
– Не знаю, – едва слышно ответил Черпаков. – Услышал голос в трубке. Выпалил одним духом фамилию, адрес и бросил трубку. Остановился на обочине. Подъехало такси, Я сел и назвал свой домашний адрес. Все было как в тумане. Пока ехал – в голове полный хаос. К счастью, дома никого не было. Я бросил апельсины на кухне. На глаза попалась кукла дочери. Старая такая, с размалеванным лицом... все хотел ее выбросить. Она была без платья, из дыры на спине высыпались опилки. Ненужные подробности, я понимаю, но на меня это сильно подействовало. Я схватил зонтик и убежал из дома. Дождь к тому времени прекратился. Я шел и упрекал себя в трусости, думал, как правильней поступить. Решил, что надо вернуться сюда и подождать милицию.
