Александра Маринина - Закон трех отрицаний
– Очень мне нужно с тобой про дело говорить! – фыркнул Селуянов. – Будто мне на работе про это самое дело поговорить не с кем. И потом, что толку с тобой говорить, мы же не вместе работаем. Я просто потрепаться пришел, потому что Валюшка в командировку уехала и дома меня никто не ждет. Ну и насчет этой кинезиологии спросить, а вдруг ты знаешь, что это за хрень такая. Я уж и в словаре смотрел, в Большом энциклопедическом, там нет такого слова.
– А ты-то его откуда взял?
– Да у Галины Васильевны, покойницы, царствие ей небесное. На ее визитной карточке прямо так и написано: психотерапевт, кинезиолог. Вместе с ней в квартире проживает родственник, что-то типа племянника на сильно разведенном киселе, так он тоже толком не знает, чем его тетушка занималась. К ней клиенты на дом приходили. Запрется, говорит, с ними в комнате часа на два, а то и на три, и ничего не слышно.
– А он подслушивал?
– Надо думать. Ты бы видела этого племянника! Тот еще козлище. Двадцать три года, работать не хочет, учиться не хочет, ничего не хочет, окромя как водку пить и иные удовольствия от жизни получать. Он сам-то из Пскова, его к тетке, я так понял, на перевоспитание отправили. То есть приехал он вроде бы с целью получить профессию и найти работу, потому как в его родном городе с рабочими местами проблема. Но на самом деле сидел он на теткиной шее и в ус не дул, а коль она его не гнала и обратно домой не отсылала, стало быть, ей понятно было, что не ради работы и профессии его в Москву наладили, а ради того, чтобы она на него повлияла в лучшую сторону при помощи этой своей психотерапии.
– Или кинезиологии, – вставила Настя.
– Или кинезиологии, – согласился Селуянов и удрученно добавил: – Знать бы еще, что это такое. Мы сегодня несколько подруг и знакомых потерпевшей опросили, и про кинезиологию тоже спрашивали – и ни одна не знает точно. Говорят, что-то из области эзотерики. Ну, ты сама понимаешь, что мы в племянничка вцепились мертвой хваткой, вот до вечера и промурыжились.
– И что оказалось?
– Господи, Ася, да если бы что-нибудь интересное оказалось, разве я бы сейчас здесь сидел? Я бы уже раскрытие по горячим следам с ребятами отмечал. Галина Васильевна-то, покойница, умной женщиной была и понимала, что такое пьющий молодой парень без царя в голове, который к тому же частенько остается один в ее квартире. Она дома только деньги на текущие расходы держала, все остальное рассовала по подругам. Ячейку в банке арендовала, ювелирку там хранила, а ключ от ячейки – тоже подруге на хранение. Так что никакой выгоды от ее убийства племяннику не было.
– А что с квартирой? Кто ее унаследует?
– Вот-вот, я тоже об этом подумал. Аська, ты не поверишь, но ее никто не унаследует.
– Как это? – удивилась Настя.
– Квартира не приватизирована. И в случае смерти квартиросъемщика отходит государству, поскольку в ней никто, кроме самой потерпевшей, не прописан. Во как! То есть убивать ее за квартиру тоже смысла никакого. Более того, пока тетка жива, парню есть где жить, а после ее смерти ему придется уматывать в родные пенаты, что в его планы, по-моему, не входит. В общем, похоже, племянничек этот ни при чем. Мы уж и про дружков его подумали, ведь он же с кем-то пьет и хороводится, а среди этой публики гиганты мысли редко встречаются. Вполне могли подумать, что раз тетка состоятельная, то при ней могут оказаться и деньги, и цацки. Могли даже самого племянничка в известность не поставить о своих благих намерениях, просто выследили Галину Васильевну и ограбили. Кстати сказать, на ней ни одного ювелирного изделия не оказалось, ни колечка самого захудалого, ни сережек, ни цепочки на шее, ни крестика. Сегодня даже самые малосостоятельные граждане хоть что-нибудь да носят, ну хоть серебряную цепочку. А на теле убитой – ничего. Так что ограбили ее вчистую, старательно, не только сумку забрали, но и с трупа все мало-мальски ценное сняли. Мы в этом направлении, конечно, еще покопаемся, связи племянника отработаем, но, чует мое сердце, ничего не нароем. Ася, – он внезапно сменил тему, – у тебя еще чего-нибудь поесть не найдется? С утра не жрал ничего, только вот твои три яблока.
– Сейчас принесу, – кивнула она, – только придется подождать, я теперь медленнее черепахи передвигаюсь.
Она потянулась к палке и собралась принимать вертикальное положение. Коля смотрел на нее с сочувствием, но без жалости.
– Давай-давай, – подбадривал он, пока Настя ковыляла к двери, – тебе полезно ходить, надо ногу разрабатывать, ты уж мне поверь, я сам сколько раз через это проходил. Знаю, что больно, но надо. Так что терпи.
– Еще одно слово, – угрожающе прошипела она, не оборачиваясь, – и я вернусь. Или уйду и останусь в палате до утра. А ты будешь умирать мучительной голодной смертью.
Настя выгребла из тумбочки и сложила в пакет две упаковки печенья, плитку шоколада и бутылку питьевого йогурта. Конечно, это не еда для голодного опера, но хоть что-то… Ему бы мяса сейчас, сочненький такой кусок, и картошечки, и салатик, и хлебушка побольше, однако, как говорится, чем богаты.
Ковыляя по больничному коридору в сторону процедурки, Настя Каменская сообразила, у кого можно спросить про кинезиологию. Если, как сказал Селуянов, это что-то из области эзотерики, то об этом наверняка знает Павел Дюжин.
* * *Ленинградское шоссе оказалось забито транспортом, и дорога из аэропорта Шереметьево превратилась для Валерия Риттера в нешуточное испытание. Каждые десять минут ему звонила мать и с тревогой требовала отчета о дорожной ситуации и о том, в каком месте он находится и как скоро прибудет домой. Валерий старался не сердиться и не раздражаться, он понимал, что мать, при всей ее выдержке и хладнокровии, находится, что называется, на пределе: Ларка опять наглоталась чего-то или нанюхалась и бродит по квартире, бессмысленно улыбаясь и совершая какие-то непредсказуемые действия. Мать всегда боялась, когда невестка находилась в подобном состоянии, ей казалось, что Лариса, впав в транс, может выкинуть что угодно, даже за нож схватиться и напасть на свекровь. И сколько бы Валерий ни объяснял ей, что в состоянии кайфа наркоманы не опасны, что они всех любят и им хорошо, Нина Максимовна упорно стояла на своем:
– Никогда не знаешь, что может прийти в голову человеку, находящемуся в измененном состоянии. И потом, кайф может в любой момент пройти, а вдруг у нее начнется ломка? Что я буду с ней делать?
С каждым звонком напряжение в голосе матери нарастало, Валерий уже готов был бросить машину вместе с водителем-охранником и мчаться домой резвой рысью на своих двоих.
– Мамуля, ну потерпи, я прошу тебя, – монотонно талдычил он в трубку, стараясь не сорваться на крик, – здесь жуткие пробки, я ничего не могу с ними сделать.
Наконец в районе метро «Динамо» движение стало посвободнее – многие машины сворачивали с Ленинградки, чтобы попасть на Третье транспортное кольцо. И все равно дорога от аэропорта до дома заняла у Риттера два с половиной часа вместо обычных сорока минут.
Дверь квартиры распахнулась, едва он вышел из лифта: мать нетерпеливо ждала его, сидя в просторном холле. Валерий с тоской подумал, что Нина Максимовна заняла эту стратегическую позицию неспроста. Она готовилась бежать из дома, если Ларка все-таки… Господи, даже подумать об этом страшно.
– Где она? – быстро спросил он, коротко обняв мать.
– В гостиной. Распахнула все окна и балконную дверь. Чувствуешь, как тянет холодом? А ей тепло!
Не обращая внимания на дрожащие в глазах матери слезы, Валерий рванул по длинному коридору в сторону самой просторной комнаты. Так и есть! Лариса стояла в длинном шелковом пеньюаре на подоконнике и задумчиво смотрела в небо, совершая при этом плавные, изумительно красивые, но совершенно недвусмысленные движения руками. Широкие рукава то съезжали к плечам, то опускались, закрывая тонкие кисти. Еще мгновение – и она полетит!
Валерий на цыпочках подкрался к жене, ловко обхватил обеими руками и поставил на пол.
– С ума сошла? – сердито проговорил он, переводя дыхание. – Ты что вытворяешь?
– Ой, Лерочка, – глупо и радостно улыбаясь, запела-заголосила Лариса, – Лерочка моя приехала, Лерочка моя золотая, серебряная, бриллиантовая!
Он терпеть не мог это дурацкое «Лерочка», и жена знала об этом, но, находясь под воздействием препаратов, пренебрегала всем, в том числе и желаниями и просьбами мужа. Валерий ласково взял ее за голову, приподнял лицо, заглянул в глаза. Зрачки – как крохотные булавочные головочки. Губы сухие. Щеки бледные до синюшности. Он не мог ненавидеть ее, как ни старался. Он очень ее любил. Очень. И твердо верил, что она одумается, возьмет себя в руки, что все наладится, как только придет настоящий успех, как только она перестанет терзаться мыслями о собственной никчемности. Лариса знает, что талантлива, и Валерий это тоже знает, но ведь она – женщина и, в отличие от многих мужчин-творцов, нуждается в признании. Мужчины (не все, конечно, но многие) умеют долгие годы жить в статусе непризнанных гениев, для них неважно мнение окружающих, им вполне достаточно самим осознавать собственную гениальность. С женщинами не то. Они (опять же не все, но многие) нуждаются во внешних оценках. Им нужно со стороны слышать, как хорошо они выглядят, как удачно подстриглись, как замечательно смотрится на них новый костюмчик, как они умны и талантливы. Если они не получают подтверждения извне, то быстро начинают сомневаться и в собственной красоте, и в собственном уме. И, разумеется, в таланте.
