Фридрих Незнанский - Кровные братья
Андроповские ищейки обнаружили в документации всегда аккуратных, ловких и осторожных Тимашевских такие вопиющие нарушения, что иначе чем определением «откровенный грабеж» их и назвать-то было никак нельзя. Началось следствие, пошли вызовы в прокуратуру, очные ставки с замешанными в делах лицами, подписки о невыезде… В общем, машина заработала. И хотя сам «правдолюбец» уже благополучно пребывал на Новодевичьем, остановить ход санкционированного им механизма было практически невозможно.
Но Леонард Витольдович не пал духом, не сдался, а пытался мобилизовать все возможные средства как для собственного спасения, так и — надо отдать ему должное — в первую очередь для выведения из-под удара Елены Владимировны. Со многими пакостными сторонами человеческой натуры пришлось ему столкнуться в этой битве: лучшие, казалось бы, друзья постоянно отсутствовали дома или находились в командировках или в больницах… Но соотношение подобных «доброхотов» к нормальным, ничего не боящимся старым товарищам составило примерно пятьдесят на пятьдесят, что, в общем-то, было совсем неплохим показателем. И эти пятьдесят процентов его истинных сторонников сумели совершить почти невероятное: госпожа Елена Тимашевская была освобождена из-под следствия за отсутствием состава преступления; перетасовки и перепрыгивания со статьи на статью Уголовного кодекса, осуществляемые опытными профессионалами, позволили, в конце концов, ограничиться всего лишь восьмилетним приговором — то, что сидеть все равно придется, было ясно изначально, вопрос заключался лишь в том: сколько? А главное, умелые крючкотворы сумели избавить Леонарда Витольдовича от самого страшного наказания: конфискации имущества. Правда, оплата их услуг, по сути, тоже граничила почти что с конфискацией. Но все-таки не полной! Все-таки хоть что-то еще оставалось!
С самой лучшей стороны проявил себя Ростислав Львович Вишневский. Проявил не только по части дружеского внимания, но и щедро делясь разумными, практическими советами и обеспечивая контакты с полезными и умелыми в подобных вопросах нужными людьми.
— Ростислав Львович, я вам бесконечно обязана.
— Оставьте, Диночка. Когда-нибудь сочтемся.
— Мерзость! Какая же все-таки мерзость жить в этой гнусной стране, где деловому и разумному человеку не дают никакой возможности проявить свои способности. Да еще и этот официально скрываемый, но ничуть не ставший от этого более лояльным и терпимым антисемитизм…
— Позвольте, Динуля. Антисемитизм и ваш папа… Какая связь?
— Самая прямая. Уж им-то — кому надо — прекрасно известно, что мой дед по отцовской линии — крещеный польский еврей.
— Вот как! Интересно. А не будете ли любезны сообщить, в какое именно христианское вероисповедание перешел ваш уважаемый дедушка?
— В Польше-то? Ну, разумеется, в католическое.
Вишневский расхохотался так звонко и заразительно, что поневоле хотелось присоединиться к его веселью. Но Дине сейчас было вовсе не до смеха.
— Как вас понимать, Ростислав Львович?
— Как понимать? Да очень просто. Ваши предки потрясающе умели создавать себе проблемы. Подумать только! В этой ожесточенной православной стране, совершенно непримиримо относящейся к чужим вероисповеданиям, человек, уходя от еврейства, приходит к католицизму… Это же все равно что из огня да в полымя!
— Но ведь прошло столько лет…
— Правильно. И поэтому крепко усвойте для себя, что судят вашего папу не потому, что он бывший еврей, бывший католик, бывший коммунист… Из партии его ведь уже поперли, правильно?
— Ну да, было шумное собрание.
— Вот-вот. А судят его потому, что он масштабный и предприимчивый ворюга, расхититель социалистической собственности.
На несколько мгновений Дина буквально онемела.
— Ну что вы молчите? Я сказал что-то обидное?
— Знаете, Ростислав Львович, уж от кого-кого, но от вас совершенно не ожидала…
— И напрасно, Дина Леонардовна. Вещи надо называть своими именами. И, уяснив для себя истинную ситуацию, искать из нее возможные и разумные выходы. И самое глупое — обижаться на простые, понятные и объективные (ну согласитесь, разве не так?) формулировки.
Логика Ростислава Вишневского была неопровержима. И не ссориться с ним надо было из-за недостаточной завуалированности в его словах вещей очевидных и справедливых, а прислушиваться к каждому произнесенному им слову и делать соответствующие выводы.
— Вы правы, Ростислав Львович. Извините.
— Вот так-то лучше. А извиняться вам совершенно не за что. Я прекрасно понимаю ваше состояние, вашу озабоченность, нервное напряжение. Но самое опасное в подобной ситуации — терять голову и делать опрометчивые шаги. Спокойствие, сдержанность и продуманность каждого слова и действия — это прежде всего. В этом — ключ к решению проблем, единственно возможный путь к нахождению оптимальных вариантов.
Именно с тех пор и повелось, что к советам и рекомендациям Ростислава Львовича Вишневского Дина Тимашевская практически всегда привыкла относиться как к непререкаемым и неопровержимым истинам в последней инстанции.
Весьма своеобразно повел себя в сложившейся ситуации Игорёша Жариков. Вернее сказать, он не повел себя никак, ибо просто исчез. Дина упорно названивала по нескольким известным ей телефонам — какие из них были служебные, какие личные, она так никогда и не могла понять. Во всяком случае, в период расцвета их романа такой способ поиска Жарикова оказывался весьма действенным. И если даже он не отвечал немедленно или на звонок откликались какие-то чужие голоса, буквально через несколько минут раздавался ответный звонок. Сейчас же большинство телефонов молчало, а по тем, где все-таки снимали трубку, сообщали, что «Игорь Васильевич на выезде, на совещании, только что вышел, да, разумеется, передам, он вам перезвонит».
На этом все кончалось.
Совершенно очевидным было, что ее драгоценный жених избегает не только встреч, но даже и разговоров.
Наконец-то раздался долгожданный звонок.
Как классические юные влюбленные, они встретились у памятника Пушкину. Но Жариков, вопреки своим правилам, не повел ее в какой-нибудь приличный ресторан, а начал кружить по каким-то переулкам, петлял, менял направление и в итоге «приземлился» в каком-то неприметном малюсеньком кафе не кафе, а скорее примитивной забегаловке. Все это было и непривычно, и неприлично, в конце концов, поскольку о содержании будущего разговора Дина уже догадывалась.
— Ну? В чем дело? Ты объяснишься уже, наконец?
— Динуля, ты же умная женщина. Неужели ты сама не понимаешь?
— Понимаю, конечно. Но хотелось бы послушать, как ты все это будешь излагать.
— Да чего тут излагать? Ты прекрасно знаешь, где я работаю, догадываешься, вероятно, насколько серьезно относятся у нас к моральному облику сотрудников…
— И членов их семей?
— Не надо иронизировать. И членов их семей. Ну подумай сама, что значит для меня, да и для тебя, кстати, тоже, если я в такой момент…
— В какой такой момент?
Игорёша, подыскивая слова, пожал плечами, пощелкал пальцами…
— Ну когда Леонард Витольдович…
— …находится под следствием?
— Вот-вот.
— И принципиальный чекист никак не считает для себя возможным входить в семью преступника.
— Ну зачем ты так!
— А как надо?
— Неужели мы не можем расстаться спокойно, интеллигентно, по-дружески. У меня вот тут поблизости, — Игореша достал из кармана связку кючей, — есть очень уютное местечко. Мы могли бы красиво и содержательно отметить наше расставание.
— Что-о?! Да пош-шел ты!..
Девочка из интеллигентной и обеспеченной семьи вполне успешно владела ненормативной лексикой русского языка. И последовавшая тирада была превосходным образцом страсти, изобретательности и виртуозности в обращении с этой лексикой.
Так закончился в ее жизни Игорь Васильевич Жариков.
Следствие по делу Леонарда Витольдовича Тимашевского и сопричастной ему преступной группировки длилось больше двух лет. Давным-давно почил в бозе принципиальный генеральный секретарь, успешно последовал за ним его незадачливый преемник, который также быстро предпочел нашей суетной и суматошной земной юдоли вечный, обеспеченный на первых порах невероятным почтением и уважением неземной покой, а маховик раскрученного в былые времена процесса — как бы он ни скрипел и ни ржавел на ходу — полностью остановить не было никакой возможности. Что ж, восемь лет, с учетом двух потраченных на следствие, с учетом примерно-благонамеренного поведения и искреннего раскаяния осужденного, уменьшенные на подвалившую к подобного рода заключенным амнистию, превратились в итоге в трехлетнюю отсидку. А это, вспоминая первоначальный размах обвинительных статей, было полной ерундой.
