Джон Вердон - Зажмурься покрепче
Он поинтересовался, почему она так боится доктора. Девушка ответила, что совсем его не боится и он вообще чуть ли не святой, но ей неловко, что она звонит Гурни за его спиной, и если он узнает, то ему будет неприятно, что она ему не доверяет.
А почему она ему не доверяет? Вообще-то, конечно, доверяет, и даже очень, вот только доктора, кажется, совсем не волнует, что те две девушки пропали.
Знает ли Эштон, что они пропали? Разумеется, она ему говорила, но он сказал, что выпускницы Мэйплшейда часто принимали решение не возвращаться в семью, так что ничего необычного в их исчезновении нет.
Откуда девушки знали Гектора? Доктор Эштон иногда привозил его в Мэйплшейд заниматься клумбами. Он был красавец, и многие девушки очень им интересовались.
Когда Джиллиан училась в Мэйплшейде, с кем из преподавателей она общалась ближе всего? С доктором Саймоном Кейлом, который был кем-то в правлении школы, но потом ушел на пенсию и уехал в Куперстаун. Она нагуглила телефон Гурни в Интернете, так что телефон доктора Кейла наверняка найдется таким же образом. Он ворчливый старик, но может знать что-нибудь важное про Джиллиан.
Почему она решила все это рассказать Гурни? Потому что она до сих пор иногда не спит ночами, воображая всякие ужасы насчет пропавших девушек, а он все-таки детектив. Доктор Эштон объяснял, что многие ученицы родом из нездоровых семей и, поправившись, они хотят начать новую жизнь подальше от родственников. Некоторые даже имена меняют, чтобы их не нашли. Он прав, конечно. Только ночью, когда темно, ее мучают совсем другие мысли, от которых становится страшно.
Эти две подруги любили глазеть на голый торс Гектора, когда тот занимался посадками и разгуливал без рубашки. Но у них было еще кое-что общее.
И что же? После выпуска из школы обеих пригласили сниматься для модной рекламы, как и Джиллиан.
Когда Гурни вернулся на кухню, Мадлен стояла, склонившись над раскрытым на столе журналом «Таймс». Он снова взглянул на снимок и почувствовал, как ему опять становится неприятно от самодовольной похоти, которую излучал сюжет.
Мадлен с интересом взглянула на него, и он решил, что это безмолвный вопрос относится к звонку. Воодушевленный ее любопытством, он пересказал разговор с Саванной. Любопытство тут же превратилось в беспокойство.
— Надо узнать, почему о девушках ничего не слышно.
— Согласен.
— Может, связаться с полицией по месту жительства?
— Тут все сложнее. Девушки — одногодки Джиллиан, а значит, им уже по девятнадцать. С точки зрения закона это взрослые люди. Если родственники или кто-то из знакомых не подали в розыск, то полиция ничего не сможет сделать. Хотя… — он достал из кармана мобильный и выбрал из списка номер Эштона.
После четвертого гудка включился автоответчик, но Эштон успел перехватить звонок — очевидно, увидев номер абонента.
— Добрый вечер, детектив.
— Простите, доктор, что снова беспокою. Но тут кое-что всплыло.
— Расследование продвинулось?
— Пока не знаю, но информация определенно важная. Я помню, что вы говорили про политику конфиденциальности в Мэйплшейде. Однако тут ситуация, требующая исключения из правил. Мне нужны данные о выпускницах.
— Я думал, что достаточно внятно объяснил вам: исключений не бывает. В Мэйплшейде соблюдается абсолютная конфиденциальность. Абсолютная.
Гурни начал злиться.
— Может, вам хотя бы интересно узнать, с чем мы столкнулись?
— Расскажите.
— Предположим, появилась причина считать, что Джиллиан была не единственной жертвой.
— То есть?..
— Предположим, Флорес убил нескольких учениц Мэйплшейда.
— Не понимаю…
— Есть веские доказательства, что некоторые из выпускниц, знавшие Флореса, пропали. Ввиду чего целесообразно уточнить местонахождение всех одноклассниц Джиллиан.
— Вы соображаете, о чем говорите? И что это за «веские доказательства»?
— Источник информации не принципиален.
— Как это не принципиален? Откуда вы знаете, что ему можно доверять?
— Доктор, речь может идти о спасении человеческих жизней. Подумайте об этом.
— Подумаю.
— Я имею в виду, подумайте прямо сейчас.
— Мне не нравится ваш тон, детектив.
— А как вам нравится, что кто-то из выпускниц мог — и все еще может — погибнуть из-за вашей драгоценной «абсолютной конфиденциальности»? И как вам нравится идея объясняться с полицией, если это подтвердится? А еще с журналистами, скорбящими родителями… Подумайте и перезвоните, если вам найдется что сказать. Мне надо сделать еще пару звонков, — он повесил трубку и выдохнул.
Мадлен внимательно посмотрела на него, усмехнулась и произнесла:
— Тоже подход.
— А ты бы как поступила?
— Нет-нет, мне вполне нравится, как у тебя получилось. Но ужин остыл. Разогреть?
— Давай.
Он набрал в легкие воздуха и медленно выдохнул, надеясь совладать с адреналином.
— Саванна дала имена девочек — точнее, девушек — которые, по ее словам, пропали. И телефоны родителей. Как думаешь, звонить прямо сейчас?
— А это разве твоя работа? — спросила Мадлен по дороге к микроволновке.
— Хороший вопрос, — кивнул он, садясь обратно за стол. Реакция Эштона его бесила, и хотелось срочно что-нибудь сделать, но по здравому размышлению пропажей девочек должна была заняться полиция. Это была сложная процедура — определить, что человек действительно «пропавший», а затем внести его в соответствующие списки, которые потом расходились по базам данных. К тому же розыск совершенно точно был делом не для частника-одиночки, особенно если речь шла о нескольких пропажах с подозрением на похищение или что похуже. Зато рассказ Саванны пришелся очень кстати перед встречей с прокурором и обещанным представителем из бюро расследований. Гурни решил, что просто сообщит им все как есть, и пусть они разбираются.
А пока имело смысл поговорить с Алессандро.
Гурни принес из кабинета ноутбук и положил его на место тарелки.
Поиск по сетевой версии телефонной книги Нью-Йорка выдал несколько человек с такой фамилией. Разумеется, Алессандро больше походило на имя или творческий псевдоним, призванный наделить работы автора специфичным флером. Однако ни в одной компании соответствующей направленности такого имени не нашлось — ни в фотоагентствах, ни в рекламе, ни в маркетинговых, дизайнерских и модельных конторах.
Коммерческим фотографам несвойственна неуловимость, если речь не идет о ком-нибудь настолько успешном, что все, кто надо, и так знают, как с ним связаться, и для кого невидимость для широкой публики — составная часть имиджа, как у модных клубов без вывески.
Гурни подумал, что если фотография у Эштона от самого Алессандро, то у него наверняка есть и контакты, но момент, чтобы об этом справиться, был неудачным. Вэл Перри, в теории, тоже могла что-то знать — например, его полное имя. Но с этим предстояло разбираться завтра. Сейчас важно было сохранять ясную голову. Оставалась вероятность, что ассистентка Эштона просто не знает новых телефонов одноклассниц. А если они позировали тому же фотографу, что и Джиллиан, это могло быть ничего не значащим совпадением, как и их общий интерес к Гектору. Гурни закрыл ноутбук и опустил его на пол рядом со стулом.
Мадлен вернулась с тарелками — от пасты и креветок снова шел пар — и села за стол.
Гурни взял вилку, потом снова положил ее. Повернулся, посмотрел за французские двери — но сумерки уже сгустились настолько, что не было видно ни патио, ни сада, а в стекле отражались они с Мадлен, сидящие за столом. Гурни невольно удивился собственному лицу — такие резкие черты, такое серьезное выражение. Совсем как у отца.
Его тут же накрыла волна разрозненных воспоминаний. Мадлен с интересом наблюдала за ним.
— О чем ты думаешь?
— Что? А, да так… об отце.
— И что ты о нем думаешь?
Он моргнул.
— Я рассказывал тебе историю про зайцев?
— Кажется, нет.
— Когда мне было пять или шесть, я все время просил отца рассказать про детство. Он вырос в Ирландии, а у нас висел календарь с фотографиями Ирландии, так что я примерно знал, как она выглядит. Календарь привез сосед, который был там в отпуске. На картинках все было такое зеленое, каменистое, немножко сказочное. И мне представлялось, что это волшебная страна — видимо, потому что она была совсем не похожа на наш Бронкс.
Гурни так и не научился говорить о районе своего детства, не кривясь. Впрочем, как и о самом детстве.
— Отец был неразговорчив. Во всяком случае, со мной и матерью он говорить не любил. Из него почти ничего нельзя было вытянуть про детство. Но однажды я его все-таки достал и он рассказал одну историю. За домом его отца было поле. Он так и говорил: «за домом моего отца», и мне даже тогда было странно, ведь он и сам там жил. В общем, там было большое поле, за ним — низенькая каменная стена, а за ним — поле еще большего размера, и через него бежал ручей. А где-то совсем вдалеке виднелся холм. Дом был бежеватого цвета с темной соломенной крышей. На участке цвели нарциссы и бегали белые утки. Помню, как лежу перед сном и пытаюсь это представить — уток, нарциссы, поле и холм. Все думал: вот вырасту и поеду туда… — он замолчал, и это молчание вышло тоскливым.
