Фридрих Незнанский - Последнее слово
Нет, не жалость к покойной Лильке его достала, а понимание совершившейся несправедливости. Ну зачем этот козел отдал телефонную трубку жене?! Он, видишь ты, отдал, а ты мучайся всякими угрызениями. И воспоминаниями… Но временами, когда накатывала непонятная тоска, на помощь приходил друг Олежка, и они ехали к бабам, у которых всегда были приготовлены для «милых мальчиков» и спиртное, и закуска, и любовь на выбор. Выбор, между прочим, был довольно широким. Базанов не разменивался на вокзальных шлюх, а имел в «загашнике» целый список вольных торговок любовью, которые работали в основном по элитным гостиницам, и некоторые даже владели иностранными языками. «Девушки» не были привередливыми, соглашались и на групповой секс, и на всяческие выкрутасы, словом, с ними было весело и всегда интересно. Уж во всяком случае, оторваться — не вопрос. Умел все же Олежка правильно поставить дело.
Группа бритоголовых подростков и достаточно уже взрослых парней, которую он возглавлял, не занималась пустяками — вроде мордобоя возле подъезда общежития, где проживают иностранные студенты из Африки. У Базанова были дела поважнее, после которых московская милиция объявляла очередные и заранее безуспешные рейды и спецоперации «по задержанию». Но умные люди, сидевшие наверху, были вовремя оповещены о подобных операциях местного значения, и все они кончались ничем.
Но ведь и сами акции не проводятся, как известно, спонтанно либо по наитию, им должна предшествовать определенная подготовка, которая требует времени и… денег. Да, самых обыкновенных денег, лучше в валюте, тогда и стимул повышается. А перед кем отчитываться руководителю, если громкая акция, к примеру на Даниловском рынке, удалась и «апельсинщики» потерпели сокрушительное фиаско, после которого к одной из московских диаспор, а точнее, конкретной этнической группировке появились все основания предъявить реальные требования? После чего «апельсинщики» вынуждены были подвинуться. Вот так делается у серьезных людей. А кто делает, тот и финансы распределяет. Поэтому у Олега Базанова всегда была в кармане приличная его положению сумма, и не только для расчета с хищными гаишниками — Олег любил быструю езду. Не на электричке же из Мытищ в Москву ездить, пусть даже это «голубой экспресс»!
Отправляясь вместе со своим другом на службу, на Киевский вокзал, Андрей, по обоюдному уговору, не афишировал своего близкого знакомства с Базановым и выходил из сверкающего «мерина» на площади Киевского вокзала. Пустячок, конечно, но и он вызывал зависть у Злобина, хотелось так же вот подкатывать к месту службы и, небрежно бросая ключи охраннику служебной стоянки, «разрешать» ему поставить машину на место. За это охранник, естественно, имел существенную прибавку к зарплате.
Олег не раз уже повторял, что, когда они проведут акцию, их положение круто изменится. Они завоюют право уже не просить, а предлагать. Ну а там недалеко и до приказов. В общем, все движется правильным путем, главное теперь только не сорваться, не проколоться на каком-нибудь пустяке, как это нередко случается у неопытных людей, у новичков.
Вот эта самая перспектива и была той целью, к которой двигался Андрей Злобин, ничуть не сомневающийся, что у них все получится. Недаром же ему до сих пор так здорово везло! Ну, может, не во всем, но в принципе.
А лабораторию свою, оборудованную на чердаке, он забросил — не было лишнего времени там возиться. Все забирала работа, ну и насыщенный отдых. Да, впрочем, пока и не наблюдалась острая необходимость во взрывающихся телефонных трубках. Правда, Олег говорил, что, как только завершится акция на Киевском вокзале, надо будет возобновить и этот «бизнес», но сейчас нужды в нем не было, все свое внимание они сосредоточили на поиске проклятого шнура, о котором говорил дядя Коля. Впрочем, все уже понимали, что окончание близко. Это в том случае, если чертеж Савина не содержит роковой ошибки. Или, что хуже, дезинформации, рассчитанной в свое время на сугубо вражеский интерес.
Они уже поговаривали, было дело, на эту тему, когда неожиданно выяснили, что новая коробка стоит не на старом месте, а где оно, то старое место, приходится теперь искать. Но дядя Коля стоял твердо. Человек, говорил он, который нарисовал ему эту схему, соврать не мог. Он был из тех, кого продолжала мучить совесть за содеянное. Но вслух, разумеется, он этого сказать не мог, а вот поделиться с товарищем, которого держал за честного человека, — это смог. Можно бы проверить, да только нет больше на белом свете того старого чекиста, вот какая штука…
Оставалось продолжать верить. И искать.
Ахмед в их поисках участия почти не принимал, на его плечи легла своеобразная охрана проводимых работ. Это если говорить о внешней стороне дела. А главным же для него оставался полный контроль за обстановкой и в первую очередь за своими товарищами «по несчастью». Султан, с которым в последние дни они стали встречаться для доклада ежедневно, постоянно предупреждал об осторожности.
Ахмед помнил — еще слишком свежа была память — о первых своих месяцах, проведенных за колючей проволокой. Кто он был для «них» там? Чуркой, черножопым, об которого каждая сволочь так и норовила ноги вытереть. И это он, которому с уважением пожимал руку сам шейх Айман аль-Завахири, отправлявший его с великой миссией в страну неверных, где не слышат слово Аллаха. Уж, может, что иное, но память не позволяла ему забыть те страшные оскорбления, те унижения, которым он подвергался. До той минуты, пока у проволоки не появился Султан Натоев. И положение резко изменилось. Из грязного изгоя Ахмед превратился в уважаемого человека. Опять это проклятое лицемерие!
Обретенных в колонии «друзей» Ахмед таковыми для себя не считал. Они были, скорее, вынужденными союзниками на пути исполнения его миссии. Но они искренно считали, что ведут его, руководят им, что он, так же как и они сами, до конца верен идее сокрушительной мести. Пока все можно было считать правильным, но дальше их пути и взгляды расходились.
Отец Ахмеда, старый Манербек, когда сын явился домой после освобождения, имел с ним серьезный мужской разговор. И суть его сводилась к тому, что отец гордился сыном и той судьбой, которую тот себе выбрал. Отдать кровь и всю свою жизнь без остатка за великое дело освобождения маленького, но гордого народа, несущего на себе тяжкие цепи рабства вот уже который век, — это подвиг, достойный быть запечатленным в памяти внуков. Конечно, очень жаль, что самому Манербеку, видно, уже никогда не придется поглядеть в глаза своим внукам — нет жены, нет и детей у Ахмеда, да, наверное, уже и не успеет он сыграть свадьбу, по обычаям предков, и оставить после себя потомство, хотя отцовское сердце разрывается от горькой печали. Но Аллах требует повиновения, и да будет так.
Ахмед понял, что отец глубоко страдает, но тем не менее благословляет его. И остатками своего трезвого, еще не до конца зашоренного ваххабитскими заморочками ума парень понимал, что и с отцом наверняка отлично поработали посланцы шейха. Но относился к этому спокойно и с пониманием своего долга, так, как и учили его толковые инструктора.
Судьба шахида не страшила его, хотя поначалу и не слишком радовала. Погибнуть ради идеи — это можно, это очень почетно, Аллах примет твою душу, сомнений тут нет никаких, на этот счет существует строгий договор между властями земными и небесными. Вопрос в другом — как погибнуть. Можно отдать свою жизнь, просто взорвав в толпе гранату на себе. А можно рвануть так, что содрогнется мир. Как это уже бывало и в России, и в Америке, и в Европе. Волна должна прокатиться широко, захватывая все новые территории, тогда от нее будет настоящая польза. Вот примерно как в случае с вариантом Савина. Это впечатляет по-настоящему. Ахмед, как человек, понимающий толк в подобных акциях, просчитал возможные последствия и пришел к выводу, что в данном случае риск оправдан.
Но тайная мыслишка, родившаяся у него еще в колонии, в минуты крайнего унижения, робко, хотя и с непонятной настойчивостью, подсказывала, что в этой конкретной акции погибать пока совершенно необязательно. Если все будет проделано на хорошем профессиональном уровне и урон будет нанесен весьма значительный, и себя можно будет сохранить для последующих, не менее великих дел.
Долг, обет вступал в незамысловатый, но несколько утомительный торг с жизненной реальностью, и неизвестно еще, на чьей стороне могла оказаться окончательная победа. Во всяком случае, почувствовав после трехлетнего заключения некоторый вкус к жизни, Ахмед, так и не превратившийся до конца в Геннадия Зайцева, готов был уже не слишком торопиться с выполнением обета. Нет, это совсем не означало, что он превращался в конформиста — этого, даже если он и захотел, ему не дали бы сделать ни его отец, ни Султан, связывающий его с теми людьми, которые являлись для него вестниками Аллаха. Он ни минуты не сомневался в своем высоком призвании, но… Это проклятое «но» в самый неожиданный и неподходящий момент могло подсунуть его сознанию яркую картинку того, как степенно прогуливается по своему поистине райскому саду шейх аль-Завахири в окружении стайки гурий. А все мысли и заботы этого жесткого и властного рыжебородого и наголо бритого человека заняты в этот час исключительно жестокими бедствиями, обрушившимися на голову правоверных мусульман. И он рассуждает о карах Аллаха так, будто сам знает, куда и на кого их обрушить в первую очередь.
