Аркадий Адамов - Злым ветром
— Но вы испугались?
— Да, конечно. Больше всего, знаете, от неожиданности. Откуда он знает про Наденьку?
— Откуда же?
— Понятия не имею. Может быть, кто-нибудь из моих сослуживцев… Ведь он копии-то тех документов как-то сумел раздобыть. Так вот. Он мне сказал, что кто-то приедет в Москву, кто знает Наденьку, и если… Ну, в общем, чушь, чушь, чушь!..
— А куда он сам уехал?
— Откуда же я знаю?
— Но вы обещали переслать ему письмо.
— Ах, вот что! Так я вам скажу честно: я солгал этой дежурной. Я решил, что узнаю из него, кто приедет. Я готов был на все, лишь бы заполучить это письмо. Поймите меня. Я же все-таки боюсь. Я так боюсь за Наденьку!.. Она такая доверчивая, увлекающаяся… Я просто не знаю, что теперь делать. Ну скажите, ради бога…
Да, история, конечно, странная и очень подозрительная. Но главное тут заключается в том, что я чувствую: Пирожков говорит искренне, говорит правду, и он действительно очень напуган.
— Итак, звонили вам три раза? — спрашиваю я.
— Да, да, три.
— Все три раза после отъезда Николова?
— Нет. Первый раз еще при нем. Я только успел вернуться из гостиницы.
— Звонил Николов?
— Нет, нет. Кто-то другой. Такой, знаете, молодой, грубый голос. Хриплый немного. Хулиганский какой-то голос.
— Что он сказал?
— «Это, — спрашивает, — папаша?» — «Чей, — говорю, — папаша?» — «Сам знаешь чей. Так вот, девку твою завалим, если будешь кобениться. А то еще чего и похуже сделаем. Понял?» Так прямо и говорит. Представляете? Это же ужас какой-то!
— А второй раз тот же голос звонил?
— Да! Сначала подошла жена. Так он меня позвал, мерзавец. Ах нет! Это уже в третий раз, вчера вечером. А во второй раз Наденька подошла. Утром звонил, я был на работе. Она мне вечером рассказала. Он специально велел мне рассказать про его звонок. Представляете?
— Что же он ей сказал?
— Приблизительно то же самое, что и мне. Наденька была так напугана. Умоляла меня избавиться от этого типа. А я мог это сделать… ну, в общем, вы понимаете какой ценой… И когда он позвонил в третий раз, я не выдержал. Я прибежал к вам. Я совершенно теряю голову. И… и не хочу иметь дело с этим подонком, этим…
Я слушаю прерывающийся, взволнованный рассказ Пирожкова, вижу, как трясутся его губы и обильные струйки пота текут по вискам на толстые щеки, и чувствую, что все это так и было, как он рассказывает: и вымогательство, и шантаж, и угрозы, и его испуг. Все тут достоверно. И никто, конечно, его Наденьку убивать не собирается… Примитивнейший шантаж. Но Пирожков производит впечатление человека, на которого это может подействовать. И подействовало, хотя и не так, как рассчитывал Николов. Интересно, что звонили и после его отъезда. Выходит, он еще вернется и психологически готовит свою жертву к тому, чтобы уступить шантажу. И еще это означает, что у Николова в Москве есть сообщник. Ну да. И в записке ведь было сказано: «Приходи, подумаем…» Но звонит Пирожкову не тот человек, с кем Николов собирался «подумать». Звонит, судя по лексикону, явный уголовник. Что ж, у Николова под рукой может быть и такой тип.
Пожалуй, из рассказа Пирожкова пока не ясен лишь один пункт. Действительно Пирожков только что познакомился с Николовым или они были знакомы раньше? Искренен в этом пункте Пирожков или нет? Я вспоминаю рассказ Екатерины Осиповны.
— Григорий Сергеевич, — говорю я, — когда вы уходили от Николова, вы просили его вас не погубить.
Пирожков вскидывает голову и несколько секунд ошалело смотрит на меня сквозь стекла своих очков, потом дрожащей рукой, в которой зажат мокрый платок, проводит по лбу и шее.
— Так вы… вы что же… знаете этого человека? — хрипло спрашивает он и откашливается.
— Нет, пока не знаю. Но дежурная запомнила вас, когда вы были у него.
— Но, значит…
— Да, — киваю я. — Мы знали о вашей встрече. Мы только не знали, что это были именно вы. Я же вам уже сказал, что в номере у Николова произошла кража. И мы интересовались всеми, кто к нему приходил. Дежурная вспомнила и вас.
— Надеюсь, вы не подумали…
— Нет, не подумали. Тем более что вскоре вор был задержан, — я ловлю себя на том, что мне приятно вслух констатировать этот факт. — Но Николов исчез, а нам надо было, чтобы он опознал украденные у него вещи.
— Я представления не имею, куда он уехал, — Пирожков пожимает плечами и с вновь пробудившейся тревогой смотрит на меня. — Да не это сейчас главное: меня волнует безопасность дочери. Что же будет, товарищ Лосев? Что нам делать?
Я, как могу, успокаиваю его. Я ему доказываю, что его дочери ничего не угрожает, что все это мелкий грубый шантаж, и больше ничего. Я ссылаюсь на свой опыт и опыт моих товарищей, я привожу кучу всяких примеров. И кажется, добиваюсь своего. Пирожков немного успокаивается, даже чуть заметно улыбается, сконфуженно и виновато. Тогда я перехожу к главному.
— Давайте схитрим, — предлагаю я. — Давайте создадим впечатление, что вы клюнули на его удочку, что вы сдаетесь, капитулируете и готовы уступить его требованиям. Так и скажите, когда вам еще раз позвонит этот тип. Давайте превратимся из жалкой рыбешки в рыболовов. И сами закинем удочку. Пусть только он появится, этот Николов. И тогда мы с ним как следует поговорим, тогда мы ему навсегда отобьем охоту жульничать и пакостить людям.
— Ну давайте, — не очень уверенно соглашается Пирожков.
Я пытаюсь вселить в него бодрость, я ему доказываю, что это ничем ему не грозит и Николов никогда не узнает, какую роль сыграл в его разоблачении он, Пирожков. Главное сейчас найти Николова, во что бы то ни стало найти.
В конце концов мы обо всем уславливаемся, и Пирожков, тяжело вздыхая, уходит.
А я вытаскиваю лист чистой бумаги и, пока все еще свежо в памяти, записываю главное из того, что я сейчас услышал. Но обдумать все это я не успеваю. В комнату заходит Игорь.
Мой друг внешне, как всегда, невозмутим и сдержан, широкое его лицо с чуть приплюснутым носом и выступающим подбородком прямо-таки дышит неколебимой уверенностью. Движения неторопливы и чуть небрежны. Словом, любой посторонний взгляд должен был бы залюбоваться этим спокойным и сильным человеком. Но я не посторонний, взгляд у меня особый, и, кроме того, у меня есть с чем сравнивать. И потому я сразу замечаю, что все эти признаки спокойствия и самоуверенности выданы с чуть уловимым перебором. А вертикальная складочка между бровями появляется у Игоря только в особых и притом весьма затруднительных обстоятельствах.
Кивнув мне, Игорь садится за свой стол и, озабоченно хмурясь, вытаскивает из стола какие-то бумаги, всем своим видом демонстрируя нетерпеливое намерение углубиться в их изучение. Все это, однако, в заблуждение меня не вводит. И Игорь в тот же миг прекрасно это улавливает.
Он пристально и мрачно смотрит на меня, потом отводит взгляд в сторону и говорит:
— Я развожусь с Аллой.
— Ну да? — невольно вырывается у меня. — Ты что, спятил?
— Думаю, что так будет лучше нам обоим.
— Нет, ты действительно спятил! — кричу я, навалившись грудью на стол.
— Алла уже знает?
— Она сама предложила.
— Она это тысячу раз предлагала. Это чепуха!
— Нет, теперь уже серьезно.
На этот раз я пристально смотрю ему в глаза.
— Старик, ты не все мне говоришь.
— Чего же тебе еще?
— Сам знаешь.
Некоторое время мы молчим и довольно нервно курим.
— У всякого человека есть предел терпения и выдержки, — наконец говорит Игорь. — У меня он тоже есть.
— У всякого человека есть еще голова, — отвечаю я, — У тебя она тоже есть.
Игорь угрюмо смотрит в сторону и цедит сквозь зубы:
— Бесполезный разговор.
— Но Алка тебя любит. И потом Димка. Что ты делаешь?
— Я все понимаю.
— Но не все мне говоришь.
Игорь молчит.
— Ты Алле сказал о своем решении?
— Она мне сказала о своем решении!
— Она тебе уже тысячу раз это говорила. Что ты ей ответил?
— Ответил, что согласен.
Теперь мы уже оба молчим.
Да, дело серьезное. Никогда еще Игорь не отвечал на Алкины выходки согласием. Раньше он всегда отшучивался и успокаивал ее. И теперь я не знаю, что сказать. И, честно говоря, не убежден, что Игорь действительно спятил. С Аллой жить трудно, она невозможно вспыльчива, подозрительна и замучила Игоря ревностью.
Когда я думаю о таком конфликте спокойно и абстрактно, то понимаю, что разводы бывают разные и иногда это лучший выход. Но сейчас я не могу думать об этом спокойно и тем более абстрактно. Игорь мой друг, самый близкий друг. И его развод — это разрушение какой-то частицы моей собственной жизни, привычной, усвоенной и потому, как мне кажется, правильной, необходимой. И еще мне кажется, что Игорю будет плохо, и Алле, и Димке. Всем! И мне тоже. Хотя, может быть, я не прав и Игорю будет лучше? Но в то же время я чувствую, что в моих словах и советах нет веских аргументов, да и быть не может. Мне попросту не хватает жизненного опыта, и потому нет ясной позиции в этом сложном конфликте. Что я могу посоветовать Игорю? Что я должен от него требовать?
