Николай Оганесов - Мальчик на качелях

– Откуда вы знаете?

– Коробейников сам сообщил нам это.

– Черт бы побрал этого идиота! – Маркин почти без сил опустился в кресло. Он явно сдавал позиции. – Видели они коллекцию или нет – не вижу особой разницы. Я добросовестно определил подлинность картин, рисунков и акварелей...

– Разница есть, – возразил я. – Вы не включили в список гравюры Доре. Потому что ни Елизавета Максимовна, ни тем более Иван Матвеевич и Юрий не подозревали, что всегда стоявшие особняком от коллекции гравюры относятся к прошлому веку. Еще тогда, двадцать лет назад, у вас уже была мысль поживиться за счет коллекции Вышемирских.

– Вышемирских, Вышемирских! – передразнил меня Маркин. – Это коллекция Сомова! В крайнем случае его дочери! Но никак не Вышемирских!

В этих словах было столько неприкрытой злобы, что я невольно подумал о том, как долго, должно быть, она копилась в нем.

– Этот проходимец, баловень судьбы женился на Лизе, на девушке моей мечты, на девушке, отец которой предрекал и одобрял наш союз. Перед смертью он лично мне говорил, что спокоен, пока рядом с Лизой нахожусь я. Но тут явился Вышемирский, и все пропало. Он заморочил ей голову, стал ее мужем, стал отцом ее ребенка. А я? Мне досталась роль друга семьи! Мало того, в один прекрасный день он соизволил сделать мне замечание, что я слишком часто бываю у них дома. У них! Вы слышите?!. Я терпел, молча терпел. Потом он стал хозяином коллекции. По какому праву? По праву мужа? Он ни черта не понимал в живописи. Самонадеянный осел! Книжный червь! Для него коллекция была и осталась кучей хлама! Он держал ее как память, только и всего! А я? Я, знавший каждое полотно чуть ли не с детства, знавший каждый мазок на картинах, знавший их подлинную ценность, – я снова был на вторых ролях! Это вы называете справедливостью?! – Маркин яростно вскинул голову. – Этот человек испортил мне жизнь, искалечил меня, разрушил все надежды и планы, из-за него я стал никчемным, жалким, одиноким стариком. Я ненавижу его! Не он, а я должен был стать мужем Лизы, и коллекция по справедливости моя! Моя! Вышемирский и после смерти остался моим должником. Да, я пришел, чтобы забрать то, что должно принадлежать мне! Пусть не по закону, по совести!

– И что же подсказала вам ваша совесть? – спросил я.

– Я положил на эту коллекцию всю свою жизнь и имею на нее право!

– И потому вы заставили Юрия делать это? – Я откинул крышку чемодана, изъятого у Верещак, и одну за другой стал вытаскивать картины. – Собрание подделок – вот результат вашей деятельности.

– Моей? – оживился Маркин. – Вы уверены? Только ли моей? И вообще моей ли? Я, знаете ли, и кисти-то в руках никогда не держал. Позволительно ли мне будет в данной ситуации задать один вопрос? – Голос его окреп, в нем появились даже саркастические нотки. – Вы здесь, Владимир Николаевич, простите, чем занимаетесь? Охраной художественных ценностей или обстоятельствами смерти профессора Вышемирского? Если вторым, то какое ко всему этому имею отношение я? Вам не меня, старика, ловить надо, а этого негодяя – дружка моей племянницы – Юрия Вышемирского. Подделки – дело его рук. Два года он писал их, чтобы незаметно подменить подлинными и распродать их частным коллекционерам. Я не удивлюсь, если выяснится, что и родного отца убил именно он...

Кого-то напоминал мне Маркин? Что-то в нем было от Мендозова, и от Зотова, и от племянницы. Или они были чем-то похожи на него? Не разберешь.

– Подлинники предназначались не частным коллекционерам, а вам, Олег Станиславович, – сказал я. – Началось это действительно два года назад. Вы знали, что Вьгшемирский-младший влюблен в вашу племянницу, встречается с ней, но не обращали на это никакого внимания. Но однажды от Риты вам стало известно, что Юрий занимается живописью, и вы решили воспользоваться этим. Когда пришла вам в голову эта мысль? Может быть, во время ежегодного посещения кладбища, куда вы ходили на могилу Елизаветы Максимовны с букетом желтых роз? Ведь вы, Олег Станиславович, любили ее, продолжаете любить до сих пор. Почему же, хотя бы в память о ней, вы не пожалели Юрия, а вместо этого играли на его слабостях, ломали парню жизнь?

– Жалеть этого безвольного подонка! – воскликнул Маркин. – Да я всегда презирал его!

– Он слабовольный человек, вы правы, но не подонок, – возразил я. – Подонком хотели сделать его вы и Зотов, которого вы не знаете, но на которого удивительно похожи. Вспомните, как через Риту вы заказали ему первую репродукцию. Устроили, так сказать, эксперимент. Вы знали, что профессор не сможет обнаружить подмены подлинников копиями. Кому же удобней и безопасней сделать это, если не сыну. Оставалось убедиться в способностях Юрия как художника и переманить его на свою сторону, сделать его сообщником. Зная запросы своей племянницы, зная от нее о его материальных затруднениях, вы не сомневались, что Юрий клюнет на деньги. И он, казалось, клюнул. Не думаю, что вам легко было уговорить его на первый шаг.

– Это не ваша забота, – пробурчал Маркин.

– Вы были щедры. Убедившись, что он одаренный художник, вы поняли, что игра стоит свеч. Заплатили пять тысяч рублей. – Я подошел к стене и показал на одну из картин. – Это та самая копия. «Зима в деревне» Коровина. Единственная здесь копия, – это установлено сегодня специалистами. Подлинник находится у вас дома. Им-то вы и шантажировали Юрия, дали ему понять, что деньги заплачены недаром, что их надо отработать, что речь идет не об одной картине, а о всей коллекции. Юрий и рад был порвать с вами, но часть денег он растратил на поездки в Крым и Сочи. Денег требовала Рита, денег требовал Зотов, а обратиться за помощью ему было не к кому. Юрий нашел отговорку. Он обещал, что передаст всю коллекцию сразу, как только полностью скопирует ее. Вы верили, но и проверяли. Время от времени, посещая профессора, смотрели копии, которые делал Юрий. Шло время. Вышемирский поссорился с Ритой, стал встречаться с другой девушкой, все реже и неохотней возвращался к разговору о картинах, устроился на работу. Наверное, вы терпели бы и дальше, не деньги интересовали вас и даже не коллекция. Вы мстили, вам была приятна мысль, что сын профессора Вышемирского – вашего заклятого врага – втянут в грязную историю. Вы пользовались тем, что отец с сыном не находили общего языка, и это тоже радовало вас. Но вот две недели назад Иван Матвеевич неожиданно завел разговор о передаче коллекции в дар музею. Вы вынуждены были обещать ему собрать комиссию для осмотра картин. Долго тянуть было не в вашей власти. Проходит неделя, начинается другая. Вы ищете возможности переговорить с Юрием, но он избегает встречи, не отвечает на телефонные звонки. Идти лишний раз к профессору вы опасаетесь и посылаете к Юрию племянницу с запиской, в которой угрожаете ему разоблачением...

Маркин нетерпеливо заерзал в кресле.

– Меня, знаете ли, не интересуют переживания этого подонка...

– Хорошо, перейдем к вам, – сказал я. – Узнав от меня о смерти профессора и об отъезде Юрия, вы уверовали, что находитесь вне подозрений. Вас, как магнитом, тянуло сода, в этот дом. Кроме всего прочего, гравюры, которые не числятся в заключении, оставлять опасно. Вы ищете выхода из создавшегося положения, вам страшно, но и необходимо проникнуть в дом. И тогда вы разыскиваете Леонида Осиповича Головню. Вы решили, что бывший уголовник – самая подходящая кандидатура для исполнения вашего плана. Но сторож парка оказался честнее, чем вы предполагали. Он отказался.

При упоминании о Головне Маркин еще ниже опустил голову и больше не шевелился.

– Мы знали, что вы придете. Сегодня был крайний срок. В субботу должна была начать работу комиссия, в состав которой входили и вы, Олег Станиславович...

Автомашина, в которую следом за сгорбившимся Маркиным сели два сотрудника уголовного розыска, урча тронулась с места. На повороте последний раз вспыхнули ее фары, и снова стало темно.

Я стоял на веранде и смотрел в небо. Оно было глубоким, почти черным, похожим на обитый бархатом купол с блестками из фольги. Во всяком случае, так мне казалось.

– Самое время послушать пленку, – прервал молчание Сотниченко. – Как вы, Владимир Николаевич, не возражаете?

Мы вошли в дом.

Сотниченко включил магнитофон в сеть и начал заправлять пленку. Логвинов, заложив ногу за ногу, сидел у письменного стола и нетерпеливо барабанил пальцами по колену. Я знал, что его беспокоит: он был женат всего месяц, а опыт показывает, что женам требуется гораздо больший срок, чтобы привыкнуть к тому, что принято называть ненормированным рабочим днем. Я понимал и сочувствовал ему, но помочь ничем не мог: если предложу идти – он кровно обидится и будет прав.

– Готово, – сказал Сотниченко.

– Подожди, – попросил я. – Прежде попробуем вкратце восстановить события того дня. Начинай, Костя, – обратился я к Логвинову.