Виктор Пронин - Банда 8
— Он портфель для вас оставил. К нему уже приезжали как-то... Потом уехали. После этого он и принес мне портфель.
— Обгорелый? — с надеждой спросил Пафнутьев.
— А! — Женщина безнадежно махнула рукой. — В этом доме сейчас все обгорелое.
— Тоже верно, — согласился Пафнутьев. — А приезжали когда? Вы говорите, что на машине?
— Позапрошлой ночью.
— Много их было?
— Вроде как трое.
— Молодые?
— Качки. Но один будто бы постарше. Игорем Александровичем зовут.
— Почему вы так решили? — насторожился Пафнутьев.
— А они так называли. Он за главного был, слушались они его.
— Так. — Пафнутьев поднялся по обгорелым ступенькам, прошелся по черным доскам веранды, качнул обгорелый каркас абажура. Изнутри дом выгорел начисто, остались только почерневшие чешуйчатые стены, железная кровать, провода, пустой электрический патрон, свисавший с потолка. — Так, — повторил Пафнутьев. — Похоже, игры на опережение не получается, маленько я не поспеваю за вами, Юрий Яковлевич. Но если у бабули действительно сохранился портфель, то и у вас успехов немного. Немного, Юрий Яковлевич, совсем немного.
Снова выйдя на крыльцо и вдохнув свежего воздуха, не пропитанного гарью и размокшими после тушения черными бревнами, Пафнутьев увидел на скамейке возле калитки согбенную фигуру Васи. Поставив локти на колени, он покуривал сигаретку и, похоже, дожидался, когда Пафнутьев выйдет на крыльцо.
— Привет, гражданин начальник, — приветствовал он Пафнутьева голосом негромким, даже каким-то шелестящим. — Как протекает жизнь?
— Как видишь. — Пафнутьев пожал суховатую ладонь киллера и сел рядом.
— Оплошали мы с тобой, Паша, — сказал Вася, кивнув в сторону черных остатков дома. — Наших людей убирают... Нехорошо.
— Что делать, — вздохнул Пафнутьев.
— Что делать, я знаю, — проговорил Вася голосом еще более тихим, но теперь в нем уже звучал металл. — Я виноват, — сказал он. — Я заглядывал к старику раза три и, видимо, навел. О нем никто не знал. Наверно, все-таки за мной «хвост» тянулся. Подружились мы с Иваном Степановичем. Приглашал к нему перебираться. Я согласился... Расслабился, придурок.
— Это кто?
— Я, кто же еще... Ошибки надо исправлять. Иначе в мире не будет порядка. Поделись, Паша.
— Чем?
— Мыслями.
— Какими?
— Не надо, Паша, нас дурить. Мы в одной лодке. Только ты на моторе сидишь, а я на веслах. Но я бы не согласился с тобой поменяться местами.
— Почему? — удивился Пафнутьев.
— Мотор шумит... Иногда глохнет. Винт в водорослях запутывается. Бензин может кончиться. Запах от него, канистры, то-се... Могу еще продолжить, хочешь?
— Не надо. — Пафнутьев покачал головой. — Я понял... Позапрошлой ночью здесь был человек по фамилии Шумаков. Он в прокуратуре работает. С Лубовским дружит.
— С Лубовским нельзя дружить. Он ему служит, — уточнил Вася.
— Возможно. Соседка рассказала... С какими-то качками на машине приезжал. Заходили к Ивану Степановичу... А через два дня пожар. Сказала, что огонь вспыхнул как-то сразу, будто бензину плеснули... Иван Степанович для меня пакет оставил, не исключено, что за этим пакетом и приезжали.
— Значит, не дрогнул старик, — пробормотал Вася. — Наш человек. Напрасно они с ним так, не надо бы... Ох, не надо бы... Коля звонил из Челябинска, предупреждал... Крутые силы задействованы, им нельзя останавливаться. Это как волчок... Если остановился — падает. Вот они и вертятся, боятся остановиться. Опять этот Шумаков... Знаю я его! — с легким раздражением произнес киллер. — По Челябинску еще знаю! Встречались. И опять придется.
— Что придется? — настороженно спросил Пафнутьев.
— Встретиться.
— Только ты это... В рамках закона.
— Конечно, — с кривоватой улыбкой ответил киллер. — Как я его понимаю.
— Ты о чем?
— О законе.
— Пойду к соседке загляну. — Пафнутьев поднялся, почувствовав, что разговор с Васей приобретает характер не просто рискованный, а даже чреватый. — Вроде Иван Степанович что-то для меня оставил, — пояснил он, опасаясь неожиданным уходом зацепить Васю.
Но тот все прекрасно понял, усмехнулся, как бы приходя к какому-то выводу.
— Ты не боись, Паша, — сказал он Пафнутьеву уже вслед. — Все будет путем. Кто-то ведь должен и за порядком следить, иначе в мире воцарится этот, как его... Беспорядок. Ты рули себе мотором, а я уж как-нибудь с веслами управлюсь. Мне весла больше нравятся... И на рыбалке, и в повседневной жизни, когда я с кем-либо оказываюсь в одной лодке. Мы и с Шумаковым были в одной лодке, но потом что-то произошло... То ли лодка наша затонула, то ли мы своевременно покинули ее и поплыли в разные стороны. И выбрались на противоположные берега. Правда, красиво выражаюсь?
— Во всяком случае, доступно.
При тушении ночного пожара деревянный забор между участками был сломан, втоптан в жидкую грязь, и Пафнутьеву не без труда удалось пройти к соседнему дому, почти такому же, каким был дом Ивана Степановича. Соседка ждала его и вышла на крыльцо, едва он переступил границу участка.
— Как, говорите, ваша фамилия? — спросила она на расстоянии, словно собиралась тут же спрятаться в доме, если услышит не тот ответ, которого ждала.
— Пафнутьев. Павел Николаевич.
— И документик имеется? — спросила она, не спускаясь с крыльца и не выпуская ручку двери.
— Имеется, — кивнул Пафнутьев и отработанным за годы службы движением вынул новенькое удостоверение следователя по особо важным делам.
— Да ладно. — Соседка махнула рукой, позволяя Пафнутьеву спрятать удостоверение. — Без очков я все равно ничего не вижу. — Вы вроде бывали здесь, у Ивана Степановича?
— Жил я у него неделю.
— Я видела вас. Проходите.
Внутри дома было сумрачно, маленькие окна, прикрытые занавесками, скорее всего, из старых простыней, почти не пропускали света. Пафнутьев оглянулся в беспомощности — куда бы присесть.
— Да вы садитесь к столу, у меня там светлее. Дело не в том, что я света боюсь, просто с маленькими окнами зимой теплее, не выдувает.
— Разумно, — согласился Пафнутьев и только тогда заметил в полумраке табуретку у стола. — А почему Иван Степанович решил вам отдать пакет?
— Доверял. Кому-то ведь надо доверять! У меня было время пройти испытательный срок. Значит, выдержала. — Она усмехнулась. — Шучу, конечно. Дело в том, что накануне к нему ночью гости нагрянули... Были недолго, но шумели много.
— Что значит — шумели?
— Голоса были громкие. Хотя пить — не пили. Вот после того как съехали, он наутро и пришел ко мне с этим пакетом. — Женщина прошла в угол комнаты, приподняла доску пола и вынула завернутый в целлофан, уже знакомый Пафнутьеву обгорелый портфель Лубовского. Положив его на стол, она села на табурет и, скорбно подперев ладонью щеку, молча уставилась на Пафнутьева.
— Спасибо, — сказал он, но разворачивать не стал.
— Что-то важное? — спросила женщина.
— Надеюсь.
— Деньги?
— Нет, какие деньги... Расписки, договоры, обязательства... Деньги в таких портфелях не носят.
— А в чем их носят?
— В кошельках. Но серьезные люди денег вообще с собой не берут. Обходятся.
— Как же без денег-то? Ни в один ларек не сунешься!
— А они в ларьки и не суются. Есть много мест, где все можно купить по карточке.
— Что, покажешь фотку, и все?
— Не фотку, конечно... Что-то вроде удостоверения. И там сказано, что деньги у тебя есть и ты можешь купить что угодно.
— Устроились, — проворчала женщина, но без зависти, просто отметила для себя новый вид расплаты. — И я бы не возражала. В электричке не вытащат из кармана, по пьянке мужик не пропьет, вместе с домом не сгорят. — Женщина кивнула в сторону тлеющего еще пожарища. — Устроились, — протянула она скорее одобрительно, нежели осуждающе.
— Ладно, спасибо. — Пафнутьев поднялся. — Вас, простите, как зовут?
— Дергачева я. — Женщина усмехнулась.
— А по батюшке?
— Антоновна.
Имени своего женщина так и не решилась назвать, то ли из скромности, то ли решила, что для имени она уже слишком стара, то ли подумала, что незнакомому человеку вовсе и не обязательно знать ее имя. Чисто деревенский подход — там тоже детей или никак не окликали, или совсем чужим именем, а то и попросту кличкой обходились — чтобы нечистая сила, не зная истинного имени, не смогла напакостить, в судьбу вмешаться, ножку по жизни подставить.
Пафнутьев не возражал, пусть так, подумал он.
Последнее время он все чаще ловил себя на том, что ему совершенно не хочется ничего никому доказывать. Если его посещала истина, если ему вдруг открывалась суть вещей, он охотно делился своим пониманием жизни, но не настаивал, как прежде, в яростном споре на своей правоте, не отстаивал той правды, которая открывалась перед ним во всей своей наготе, какой бы эта нагота ни была — прекрасная, или же наоборот, или же совсем наоборот.
Может быть, это была усталость, но, скорее всего, дело было в другом — весь азарт поиска правды и ее утверждение съедала обычная ежедневная работа. Именно здесь, на желтоватых страницах уголовного дела, ему вполне хватало охотничьего раздолья, именно здесь он доказывал, убеждал, утверждал, отводя душу и ублажая справедливость, как он ее понимал.
