Николай Леонов - Выстрел в спину

Борис Ванин в прекрасно сшитом твидовом костюме, в модной полосатой рубашке, без галстука, поблескивая золотым перстнем, который он надевал после работы, взял со стола бутылку и наполнил рюмку своей соседки, а себе налил лишь чуть-чуть. Он не любил спиртное, быстро пьянел и плохо себя чувствовал, но считал, что рюмка коньяку и сигарета придают ему мужественность. Соседка Ванина, платиновая блондинка, – ее можно было бы назвать интересной, если бы не перебор косметики, – старалась смотреть на него искренне.

– Борис Александрович, дорогой, – она прикусила мундштук сигареты и выпустила дым сквозь стиснутые зубы, – для вас это не сумма, а для меня. – Женщина чиркнула длинным красным ногтем по горлу. – Я отдам. Я помню о прежнем долге. Я все отдам полностью, вы не пожалеете, – она смотрела многозначительно.

– Конечно, конечно, я и не сомневаюсь, Лина. – Ванин вновь наполнил ее рюмку, почувствовал, как женщина коленом тронула его колено, и медленно улыбнулся.

Ради таких минут Ванин и жил на свете. Ему нужны были женщины, не их любовь земная, в постели он себя чувствовал неуверенно, не женское преклонение и восхищение, которого он добиться не мог. Он любил женское унижение, он упивался им, вдыхал, пьянея, цедил сквозь зубы.

…Борису Ванину не везло еще до рождения. Мать его уже в двадцать лет завтракала с бутылкой. «Чекушка» – иначе в старом московском доме ее никто не звал – была алкоголичкой. Маленькая комната под лестницей походила на вокзал в годы войны. Люди приходили и уходили, оставляли вещи и возвращались за ними, спали, ели, пили. Отца Бориса никто не знал, не знала его и мать. Была война, и маленькое, до года молчавшее существо назвали Борькой. В пять лет он выглядел трехлетним, в двадцать – пятнадцатилетним. Он не играл во дворе, сверстники его били, не катался в ЦПКиО на коньках, так как в доме пропивалось все и никогда не было ни копейки. В семь лет он знал о жизни все, и все только с одной стороны. Четырнадцать квадратных метров в полуподвале. Здесь говорили обо всем, никто ничего не стеснялся, это был даже не натурализм. За бутылку водки можно было получить друга и подругу, деньги являлись единственным мерилом человеческой ценности.

К семнадцати годам Борис по непонятным причинам имел аттестат за семь классов и – по вполне понятным причинам – такое здоровье, что на заводе работать не мог. Он помогал матери, она числилась дворником. Однажды мать привела молоденькую девушку. Борис так и не узнал ее имени. Она приехала из деревни и дышала здоровьем и чистотой, которая Борису ни в физическом, ни в нравственном смысле знакома не была. Вечером, как обычно, пили. Борис лежал в углу и, притворяясь спящим, наблюдал за девушкой. Блестящие глаза, румянец, звонкий голос вызывали у Бориса злость, тоску и щемящую боль. Впервые в жизни он был счастлив, но об этом не догадывался. Обычно он с нетерпением ждал, когда все напьются и одни уйдут, другие улягутся здесь же на полу, тогда он, Борис, заснет. Сегодня он хотел лежать до утра, лежать и смотреть на девушку. Она жеманно отталкивала протянутый стакан, сверкая зубами, смеялась, выпивая, не тряслась, не сплевывала, как остальные, а заливалась звонким смехом. Рядом с девушкой сидел парень в сапогах и кожанке, щерился фиксой и хрипло, сытно похохатывал. Звали парня Саней, он недавно вернулся оттуда, был всегда при деньгах, но захаживал сюда редко, для развлечения.

Во время очередного приступа веселья девушка пьяно качнулась. Саня подхватил ее, пододвинул стакан. Борис внезапно понял, увидел все, до самого конца, и хотел крикнуть: «Не пей!» – но лишь громко взвизгнул. Никто на это не обратил внимания, один Саня, скрипнув стулом, слегка повернулся. Борис зажмурился, для верности загородился локтем, переждав немного, сполз с койки и выбрался во двор. Было тепло, даже душно, но Бориса знобило, он вытащил из кармана маленькую желтую пачку «Дуката», закурил. Тут же, шумно топая и тихонько бормоча проклятья, выбралась на улицу и вся компания. Девушки и Сани среди них не было. Борис поежился, казалось, ни боли, ни злости он не чувствует. С рождения больной, наполненный до краев злостью, что для него еще один ржавый гвоздь, который вошел сегодня под ребро и застрял в сердце.

На улице затарахтел и тут же смолк мотор, по двору промелькнули тени, донесся спокойный мужской голос, и вновь стало тихо. Борис сидел на ступеньках, неподвижно, не отдавая себе отчета, почему не возвращается в полуподвал. Чего он не видел, кто на него внимание обратит? Лечь бы сейчас, вытянуться под солдатским одеялом. Но Борис сидел неподвижно, обняв себя за плечи.

Скрипнула дверь, и, толкнув Бориса сапогом, не по злобе, а так, на крыльцо вышел Саня.

– Ну, смех, – он сел рядом, – девкой оказалась. – Санька осмотрел свою руку. – Укусила, стерва. Они все сначала кусаются. – Его потянуло на философию. – Ты учти, парень, имей кулак и рубль, любая будет у ног ползать. – Саня оглядел съежившегося Бориса и добродушно добавил: – Ну а ежели с кулаком не родился, имей два рубля.

Он пошел со двора, посвистывая. Метнулись темные фигуры. Саню схватили, послышался короткий шум борьбы, глухой удар, и до Бориса донесся голос:

– Не надо, Кулаков. Мы из МУРа, а не из приюта для убогих.

Раздался вскрик, неясное бормотание, шаги, шум удаляющейся машины, и вновь во дворе тихо. В комнате мать, сидя на койке рядом с девушкой и обнимая ее за плечи, говорила:

– Дура ты дура, да ты баба и для этого на свет родилась. – Увидев сына, она оставила девушку, начала сливать из бутылок в стакан.

Борис подошел к девушке и хотел сказать, что она может оставаться на его койке, он ляжет на полу. Борис открыл уже рот, обращая на себя внимание, тронул девушку за плечо, сказать ничего не успел, от здоровой затрещины отлетел в угол.

– Ты еще! – У девушки перехватило дыхание. – Шелудивый! Тот хоть мужиком был!

Борис Ванин возненавидел женщин, до этого он ненавидел только мать. Еще он возненавидел милицию, не «Санек», в сапогах и с желтыми фиксами, а милицию, которая опоздала. Еще он запомнил разговор о кулаках и рублях. Кулаков Борису, как говорится, Бог не дал. Он начал копить рубли.

В девятнадцать его вызвали в райвоенкомат. Борис Ванин был мал ростом и хил, но врожденных пороков не имел, его признали годным, направили в часть. И тут ему повезло, может быть, впервые, но крупно. Старшина, который для новобранца значительно главнее генерала, чуть ли не двухметровый богатырь, проникся к «малышу» прямо отцовской нежностью. Ванин попал в мужскую здоровую семью, где к нему относились чуть покровительственно, но по-доброму. Он, естественно, не вырос, но окреп. Он мог в армии получить специальность, однако попросился работать на кухню. Ему пошли навстречу, кто же откажет такому маленькому? Здесь, в армии, Ванин начал воровать. Он не гнушался ничем, продавал в соседнем колхозе остатки недоеденных обедов, они шли на откорм свиней. Воровал сахар и масло и тоже продавал. Он вернулся в Москву окрепшим, с солидным капиталом, но только встретившись с Семеном Семеновичем, понял, что собирал копейки. Семен Семенович великолепно разбирался в людях, он пригрел Ванина, с годами сделал из него вора настоящего…

Прошло много лет, и сейчас Борис Ванин сидел в ресторане, любовался своим дорогим перстнем и, млея, слушал женский униженный шепот.

«Проси, проси, – Ванин медленно улыбался. – Просишь, а сама думаешь, чтоб ты сквозь землю провалился, мозгляк проклятый». Он ошибался, женщина думала значительно хуже.

Из Рязани сообщили, что деньги в сумме шесть тысяч новыми сторублевыми купюрами на сберкнижку на предъявителя положила молодая женщина. На следующий день, когда работала другая смена, женщина вклад сняла. Приметы женщины сообщили настолько обстоятельные, что стало ясно – Ирина Перова не подходит. Других женщин в поле зрения уголовного розыска не находилось. Казалось, работа по этой версии зашла в тупик. Жизнь в уголовном розыске – сплошные парадоксы. Уверен, что задача проста, а она оказывается неразрешимой, ты считаешь, что она неразрешима – задачка решается сама.

Ознакомившись в кабинете Турилина с телефонограммой, Гуров в первую очередь достал из кармана листочек, который положил туда полковник. «Вкладчик будет нам незнаком. Возможна женщина», – прочитал Лева и собирался выразить свое восхищение проницательным начальником. Турилин махнул на Леву рукой и сердито сказал:

– Ну-с? – Он снял очки, потер переносицу. – Как живет Евгений Шутин?

– Евгений Шутин, – повторил Гуров, замолчал, глаза его сделались бессмысленными, рот полуоткрылся. Капитан милиции Гуров стал похож на младенца, который даже «агу» сказать не может.

Турилин не улыбнулся, смотрел внимательно, сосредоточенно, как бы подталкивая взглядом: вспомни, инспектор, вспомни.

– Я ее, – Лева несколько раз показал на телефонограмму, – я ее знаю. – Сел и уставился на начальника испуганно. – Наверное, знаю, Константин Константинович. Наверное. – Лева прикрыл глаза и повторил приметы: – Высокая крашеная блондинка лет тридцати, перламутровый маникюр, на левой руке очень широкое обручальное кольцо, на правой – мужской перстень. Кассирша в сберкассе запомнила руки, и я запомнил руки.