Алексей Макеев - Особый прием Гурова
– Очень увлекательно, хотя конец, я полагаю, у нее все-таки другой, – заметил Володя. – Добро не победило зло! И справедливость не восторжествовала!
– Я не верю ни в бога, ни в черта. Но где-то там, – Евгений показал глазами вверх, – нас всех рассудят, и всем воздастся по делам нашим. Так что я надеюсь на высшую справедливость.
– А теперь я предлагаю вам послушать другую сказку, – подхватил Никитин.
– С удовольствием, – охотно согласился Евгений. – Как знать, может, она окажется увлекательнее моей?
– Обязательно! И вы поймете, как ошибались насчет своего отца!
Никитин выглянул в коридор и, увидев рядом с Костей уже знакомого ему старика, пригласил того войти. Мужчина вошел, сел на предложенный ему Володей стул напротив Евгения и, глядя на того, усмехнулся:
– Ты чего опять натворил, паршивец? Узнаешь меня?
Багров чуть прищурился, напрягся, а потом улыбнулся и даже тихонько засмеялся, словно и не в допросной произошла эта встреча, а на улице или в парке.
– Здравствуй, дядя Родя! Как ты?
– Да все в порядке, слава богу. Ты-то как сюда попал?
– Это недоразумение, – успокоил его Евгений.
– Дай-то бог! – Старик повернулся к Никитину: – Так чего ты меня позвал-то? Я же тебе уже все рассказал.
– А вот теперь, я вас очень прошу, расскажите все с самого-самого начала, – попросил его Володя.
– Ну, коль тебе времени не жалко и по второму разу слушать охота, то чего не рассказать, – пожал плечами старик. – Антонину, то есть Женькину прабабку, я еще с детства знал – мы с ней в соседних халупах жили. Мужика своего она рано схоронила и с сыном осталась, Шуркой. Тот срочную во флоте служил, и понравилось ему это дело. Как уж он потом в торговый флот затесался, не знаю. Да Багровы, они все до того пронырливые и пролазливые, что в любую щель проскользнут без мыла, а уж выгоду свою завсегда соблюдут. Обосновался, значит, Шурка в Ленинграде, потому как на местной женился. Ну и плавать начал. Сын у него народился, Сашка, то есть Женькин отец. Да, видать, не на той Шурка женился, потому что мужа ждать в одиночестве ей скучно было, гуляла она. Шурка с ней развелся, полквартиры оттяпал и сына забрал, да она не больно-то и противилась. Только куда ему с мальчонкой, если он надолго в море уходит? Вот так Сашка у Антонины и оказался. Парнем он рос смышленым, старательным, учился хорошо, со всякими дворовыми компаниями не водился. Серьезный, в общем. Тут-то нас и снесли! А как новый дом выстроили, так нам квартиры в нем дали – это еще при Советах было. И опять мы с Антониной в соседях оказались – балконы рядом, хотя подъезды и разные. На девятый этаж нас засунули. Оно, конечно, можно было и пониже квартиру получить, да вот только для этого на лапу дать надо было. Откуда у нас со старухой такие деньги? А вот Антонина, видать, просто пожадничала. Ну, что еще рассказать? Вырос Сашка, в университет поступил! Я в этом мало чего понимаю, но, по-моему, не столько он учился, сколько этой… общественной жизнью занимался. А потом он на Ниночке женился – Антонина-то к тому времени померла уже. Стали уже они у меня в соседях жить. Мирно жили, не ссорились! А когда им было ссориться, если Сашка с утра до ночи на работе пропадал? Он и ночевал-то редко, все выдвинуться хотел! Женька-то у них семимесячный родился. Ох, как Ниночка над ним тряслась! Просто пылинки сдувала! Сашка, тот с ним и не возился вообще – когда ему? А уж Ниночка с сыном, как курица с яйцом, носилась. А за ним же, шельмецом, глаз да глаз нужен был! Он же, не в пример Сашке, до того шустрый был, что, если во дворе свара какая, так он непременно там, причем в самой гуще. Шурка-то к тому времени уже заново женился и детей наплодил, но Сашка к нему в гости частенько наведывался. Зачем ездил, не знаю, потому что с гостинцами ни разу домой не вернулся. Скуповат Шурка оказался, да и свои дети к тому же, жена, опять-таки, новая.
– Подождите, а разве не он жене платье из вот такой материи привез? – спросил Никитин, показывая на сумку Евгения.
– Его маме дядя Лера подарил, – объяснил задержанный.
– А-а-а! Это! Так оно у Ниночки самое любимое было! Я его как увидел, аж плюнул – ну, чисто спецовку дерюжную на себя надела. А дочь моя только глаза закатывала: ты, мол, ничего не понимаешь! Это самое модное! Это же настоящий… Тьфу, ты, черт! Как же он? Название еще такое антисоветское! Колчак, что ли?
– Может быть, Врангель? – подсказал Володя.
– Точно! – воскликнул старик. – Я еще удивлялся, что это за название такое дурацкое. Вот так они и жили. Ниночка, как Женька родился, университет бросила, Сашка один работал, так что небогато они жили. Сашка из командировок не вылезал, бывало, что неделями дома не бывал. Ну а если Ниночке куда по делам уйти надо было, так она паршивца этого нам оставляла. А он, бесенок, пока весь дом вверх дном не перевернет, так ведь и не успокоится. Шебутной был – страсть! А день-то тот, когда она погибла, я как сейчас помню. Все это у меня перед глазами так и стоит. Дело летом было, окна все настежь открыты – жарко же. Да и слышимость между квартирами такая, что, если на первом этаже чихнут, так ему аж с девятого здоровья желают. Вот и слышал я, как Сашка сказал, что он прямо после работы в командировку поедет, и я так понял, что надолго. А потом к ней брат заявился! Он, бывало, надолго пропадал, а уж если в городе, то каждый день наведывался. Вот кто кобель, так это он! Все время разные девки! Ни разу не видел, чтобы он дважды с одной и той же пришел! Правда, по большей части он один заглядывал. Вот и тогда не один он был, а с девчонкой какой-то. Маленькая, худенькая, чернявая такая! А уж вертлявая, словно бес в нее вселился! Посидели они недолго, а потом Ниночка меня с балкона позвала. Она накануне большую стирку затеяла, вот он весь бельем завешан и был. Я выглянул, ну и она попросила Женьку к себе забрать, чтобы он ей гладить не мешал. Он ведь мать до того любил, что просто не отлипал от нее. Сашка, бывало, на него орет, если он чего схулиганит, так этот паршивец и ухом не ведет, а Ниночка только посмотрит на него укоризненно, и он уже как шелковый. Ну, значит, Валерка-то, брат Ниночки, его к нам и привел, а чернявенькая эта его возле машины ждала. Женька, как всегда, беситься начал и все нам хвалился, что вечером его дядя Лера с собой в поле возьмет! Я все удивлялся, что это за поле такое, а потом узнал, что у геологов так экспедиция называется. Так вот, моя-то с Женькой воевала, а я на балконе сидел, газету читал и курил. Потом слышу, как у меня за спиной Ниночка на свой балкон вышла. Глянул мельком, это она белье снимает. А веревки-то у них лесенкой были натянуты: поближе к стене – те, что пониже, а те, что прямо над перилами, – высоко. До чего дотянуться могла, она поснимала, а чтобы все остальное снять, ей на табурет пришлось влезть – росту-то она небольшого была. А тут у нее, видать, голова закружилась – в положении же была. Покачнулась она, попыталась, было, за веревки да белье уцепиться, вскрикнула! Я мигом вскочил, обернулся! И прямо у меня на глазах веревка возьми и оборвись. Так Ниночка вниз и полетела!
Никитин посмотрел на Евгения, а тот сидел с каменным лицом и закрытыми глазами, и догоревшая уже до фильтра сигарета жгла ему пальцы, но он, видимо, этого не чувствовал. А старик рассказывал дальше:
– Как я сам следом за ней не сиганул, до сих пор удивляюсь. Рванул я в комнату, старухе своей крикнул, что Ниночка с балкона упала, и к двери. Моя запричитала, Женьку схватила, к себе прижала, а он вырвался и бросился следом за мной. Обогнал, и так и бежал впереди, кричал что-то. Спустились мы вниз, а вокруг Ниночки уже целая толпа. Бабы плачут навзрыд, голосят – любили у нас Ниночку. Светлая она была, душевная, всегда всем улыбалась – ну, словно ясно солнышко. Посмотришь на нее – и на душе легче становится. А тут лежит она вниз лицом, словно кукла поломанная. Вокруг кровищи! От головы почти ничего не осталось – она же вниз головой летела. Я Женьку схватил, держу! А он, хоть и мальчонка совсем, а меня пересилил! Вырвался! К матери пробился, упал на нее, сам весь в крови перемазался и кричит так, что уши закладывает. Вцепился так, что и не оторвать! Еле-еле я с мужиками его оттащил. Врачи приехали и только руками развели – а что они поделать могут? Девятый же этаж! Тут и милиция подъехала. Королев, что у нас сейчас мэром, это был. Стал спрашивать, что да как. Ну я ему все и обсказал. Тут и Сашка подъехал – он тогда уже каким-то начальником был, так что на машине своей служебной прибыл. Бросился к Ниночке, плачет! А Женька у меня из рук вырвался и на отца с кулаками кинулся, кричал, что это он маму убил! Его успокоить пытаются, а он еще пуще орет! Тогда он к Королеву бросился, кричит: «Дяденька милиционер! Это папа мою маму убил!» Ну, Сашка ему, чтобы в чувство привести, пощечину и дал! Замолчал он, да только посмотрел на отца так! Ох, не дай бог, чтобы на меня кто-нибудь когда-нибудь так посмотрел! Королев спросил у Сашки: «Чего это, мол, он?», Женька то есть, а Сашка ему в ответ, что это истерика у мальчишки, и ничего больше. Ну, Королев быстро бумажки все заполнил, что это, мол, несчастный случай, и уехал – торопился он куда-то. Врачи тело Ниночки увезли, а Женьку я к себе отвел. Старуха моя отмыла его, в простыню завернула, на кровать положила, а сама пошла его бельишко стирать, да и мое заодно – я ведь тоже весь в крови перепачкался. Я рядом с Женькой сел, а он тихий такой вдруг стал, не плачет больше, а только очень серьезно мне сказал: «А ведь это папа мою маму убил». Стал его убеждать, что это просто несчастный случай, а он к стене отвернулся и молчит. А вечером Валерка за Женькой приехал. Как узнал обо всем, так сам чуть замертво не рухнул! Белый стал, аж до синевы! К стене прислонился – видно, ноги не держали, глаза закрыл и молчит! И только жилка на виске мелко-мелко бьется! Любил он сестру! Сильно любил! Женька к нему кинулся и кричит: «Дядя Лера! Это папа мою маму убил!» А тот ему и ответить ничего не в силах. Ну, я Валерке стопарик-то налил, а потом – другой, чтобы он в себя пришел, да и сам принял, чтобы на сердце полегчало. Рассказал ему, что да как! Попросил он тогда, чтобы Женька у нас до похорон пожил, потому что мать с отцом от такой новости сами слягут, а Сашке все организовать надо. Тогда же не как сейчас – вызвал человека, и никаких тебе хлопот. Мы с Валеркой только за вещичками кое-какими к ним сходили, чтобы было Женьке во что переодеться – рюкзачок-то его уже собранный стоял, да еще он то платье, что у Ниночки любимое было, с собой взял и все ее фотографии тоже. А Сашка ничего, молчал – видно, не до того ему было. А еще Валерка на балкон вышел, чтобы посмотреть, как его сестра вниз упасть смогла, и я с ним, конечно. Потом Валерка ушел, а Женька у нас до самых похорон так и прожил. Хоронили Ниночку с нашего двора в закрытом гробу. Все плакали! И я плакал! Отца ее я там не видел – видать, действительно слег, а вот мать как каменная была, ни слезинки не проронила! Женька тихий стоял, только все гроб гладил, но не плакал. Он с того дня, как Ниночка погибла, сильно изменился, повзрослел разом. А с поминок-то Женька уже вместе с Валеркой и бабушкой ушел! Вскорости Сашка квартиру эту поменял, съехал из нашего дома, сказал, что не в силах оставаться там, где Ниночка погибла. Женьку я больше не видел, Сашку тоже не встречал, да только его физиономия теперь то в газетах, то по телевизору постоянно мелькает. Недавно вот показывали, как он всей семьей на выборах голосует. Веселый такой! С женой он был, с детьми, сыном и дочкой, и оба ну чисто его копия. Женька-то, видать, в Ниночкину родню пошел.
