Аркадий Вайнер - Город принял

Мне была страшно, я почему-то уверилась, что самолет разобьется, — может быть, из-за этого унылого свиста и резкой боли в ушах. Я подумала, что никогда уже не выйти самолету из пологого пике, и мне до слез стало жалко себя, той огромной радости, которая мне еще предстояла, которая мне только открылась, и конца ей не было видно, а теперь осколки валялись в конце плавной траектории, которой заканчивалось это пике; но еще больше мне было жалко Стаса, и мою мать, которой мы вечером звонили из автомата, и заснувшую в кресле рядом со мной девочку с бантом и плюшевым медведем в руках, и старуху молдаванку с корзиной винограда, и агента по снабжению, лица которого я не видела, но всю дорогу слышала его бубнивый голос, жалующийся на сокращение фондов и трудности с добыванием лифтов, и так мне было жаль стюардессу со стеклянными несъедобными леденцами и безвкусной водой в стаканчиках на подносе, и жалость моя к ней была острее оттого, что она не похожа на других стюардесс — не тоненькая, не элегантная, а коренастая, широкостопая, больше походившая на крестьянку, — на ней обязательно должен был жениться летящий со Шпицбергена на курорт шахтер…

А останется от нас от всех — куски искореженного металла, смятый подносик, измазанный раздавленным виноградом плюшевый медведь…

Господи, как страшно думать о своей смерти! И тоска моя была остра и пронзительна, точно вчерашнее наслаждение, и так же безмерна, как открывшийся со Стасом мир.

Изгибается траектория, как веревочка, привязанная к маленькой железке-самолетику, клонится, клонится. И боль в ушах все сильнее…

Как же ты будешь без меня, Стас? Мама, а ты? Вчера мы звонили тебе по телефону, с переговорной, в кабинке было жарко и тесно, мы стояли в ней оба, я упиралась Стасу руками в грудь, а он держал меня за талию, крепко и нежно, и у меня кружилась голова, я отвечала тебе невпопад, было плохо слышно — от помех на линии или оттого, что я тебя плохо слушала; прости меня, мама, мне было не до тебя — кабинка была так мала, и он был так близко. В соседней кабинке разговаривала худая белесая девушка, на ногах у нее были пятна зеленки и розовые носки. Дверь была отворена, и я слышала, как она повторяла:

— …Не хочет он… Нет, он не хочет жениться… Не знаю… Не знаю, почему он не хочет жениться…

Я прикрыла микрофон ладонью и, слушая вполуха, что говорила мне мать, спросила Стаса:

— А ты хочешь на мне жениться?

Он только кивнул и стал целовать мою ладонь, прикрывавшую микрофон, и мать далеким, измененным голосом спрашивала:

— Почему так плохо слышно?

А мы оба смеялись потихоньку — нам было ужасно весело.

Веревочка плавно изогнулась, боль в ушах стихла, и самолет не врезался своим пластмассовым острым носом в землю, а гулко оттолкнулся толстыми гудящими шинами от бетона, и было еще короткое бесшумное качение по полосе, свежий порыв ветра в растворившуюся дверь, суета у трапов и счастливая негибкость, несокрушимость асфальта под ватными ногами.

В зале я еще мельком видела проснувшуюся девочку с плюшевым медведем, старуху с глазами черными, как выглядывающие из корзин ягоды, и толстого лысого человека с крашеными усами — я была уверена, что это ему недостает в жизни лифтов. Села в такси — и забыла их навсегда, на всю жизнь. И довелось вспомнить только сейчас, когда все уже в жизни перекрутилось, изломалось, без надежды запуталось, — в два часа тридцать три минуты, на суточном дежурстве по городу, во время выезда к месту аварийной посадки рейсового самолета «Каравелла» авиакомпании «Эр-Франс».

— …Милиция слушает!

— Ради Бога, вызовите «скорую помощь», у меня почечная колика!

— Наберите «03»…

— Занято все время…

— Не кладите трубку, вызываю «скорую»…

29. Инспектор Тихонов

Я шел с командного пункта центра управления полетами через зал ожидания, и меня вдруг поразила мысль, что ко всем этим людям, нагруженным чемоданами, кофрами, картонками, озабоченным билетами, декларациями, бутербродами, а теперь неожиданной задержкой прилетов-вылетов, я отношусь, как к детям, — добро и немного жалостливо.

Ах, как мы стремимся к узнаванию! Как старит и тяготит нас знание! Спокойствие этих людей — в неведении: какими пустяками показались бы им сейчас все заботы, если бы вдруг резонирующий жестковатый голос информатора объявил, что на подходах к аэропорту сделал последнюю безрезультатную попытку выпустить шасси самолет «Каравелла». Маленький белый кораблик бьется в воздушных рифах у входа в порт.

Но здесь, в зале ожидания, никто, к счастью, этого не знает. Смеются, огорчаются, ссорятся, считают деньги и хитрят с таможней. И сотни этих людей, озабоченных и беспечных, начальственно важных или хиппующих, талантливых или совсем никаких, казались мне огромным детским садом для взрослых, от которых надо до последнего момента — пока есть возможность — скрывать, что к порогу подступила ужасная беда. Беда, которая свободно могла бы захватить их, как тех, кто сейчас в заклепанном наглухо куске металла с ревом носится сквозь сизые ночные тучи над пустыми подмосковными полями, залитыми беспросветным дождем.

Каравелла, маленький парусник, пересекающий океан. Долгие месяцы ты ждала когда-то земли. Теперь же — несколько часов. Но миг встречи страшен: материнские объятия земли вмиг обратятся в пропасть Тартар. И аварийная команда растянулась вдоль полосы, на которой выстелено для тебя скользкое нежное ложе, — как матросы вдоль берега, с кранцами, тросами, кругами, чтобы успеть снять команду с рассыпающегося парусника…

И никто из пассажиров ничего не знает. Они избавлены от лишних волнений, потому что среди обычных взрослых людей есть еще и необычные: те, кому по плечу тяготы страшного знания и по душе риск в чужом интересе, по уму удивительные отгадки на хитрые загадки, и по сердцу отклик на чужую боль…

Дежурная часть Главного управления внутренних дел… ведет разбирательство по возникающим различного характера вопросам, которые учесть и предвидеть не представляется возможным.

30. Рита Ушакова

Лицо у Тихонова стало утомленным, присохшим и сразу очень постарело. Утренние веселые морщинки у глаз сейчас закаменели грубыми рубцами. И набухли на скулах тяжелые желваки.

Он сел на подножку машины, пошарил по карманам, устало спросил:

— У кого-нибудь есть закурить?

Я протянула ему «Яву», он глубоко затянулся и забыл мне даже кивнуть — он был с теми, кто должен через несколько минут сесть «на брюхо»; он, кажется, ничего сейчас не слышал, кроме хрипловатого голоса из динамика рации:

— …Передаю посадку всех рейсовых маршрутов на резервные аэродромы… Наведение в аэропорты Домодедово, Внуково, Быково — с центральной диспетчерской. Всем транспортным средствам покинуть поле…

Откуда же взять сил, чтобы пережить со всеми людьми те беды, что низвергаются на них за сутки? Разве бывает такая профессия? Такое занятие? Такая работа? Такое дежурство? Или просто характер? Характер Стаса?

Я смотрела на его удрученное худое лицо, и мне казалось — может быть, я ошибаюсь, может быть, мне только почудилось в тот звенящий испугом и напряжением миг: Тихонову было бы легче, окажись он сейчас на борту приземляющейся обезноженной «Каравеллы»…

Наверное, в этом и есть вся разница между нами: когда я до смерти перепугалась от глупости своей и эгоизма, то самая большая мечта у меня была — вырваться из этой грохочущей алюминиевой коробки…

Я прошла мимо человека, с которым могла бы быть счастлива сто лет.

Нет, не прошла. Ушла. Значит, не смогла бы.

— …Повторяю, всем транспортным средствам покинуть поле… Санитарные машины — на разворотные полосы… Пожарные экипажи — к трехсотметровой отметке. Повторяю — моторы не глушить… Аварийный самолет прошел последний поворот посадочного конверта… Вышел на прямое снижение… Внимание!.. Внимание!.. До приземления двадцать секунд… шестнадцать… всем занять места по аварийному расписанию…

Тихонов встал, бросил окурок, коротко приказал:

— Все в машину! Задирака, давай…

— …Милиция слушает!

— Дайте адрес Петровки, тридцать восемь!

31. Следователь Скуратов

Наш автобус медленно покатился по полосе, и в тот же миг над кромкой леса, там, где обрывался желтый пунктир посадочных огней, возник стремительно планирующий над полем силуэт самолета. В огромной ватной тишине, обрушившейся на аэропорт, как комета, как обморок, как ужас бессилия, отчетливо разносился утробный урчащий рокот его турбин, выведенных на самую малую тягу.

— …До приземления — тринадцать… десять… — гундосила рация.