Максим Есаулов - В темноте (сборник)
— В смысле?
Хозяин кабинета, заскучав, снова налил коньяку.
— Ляпидевский стажировался в одной команде. Я так понял, у «чебоксарских». Одного ихнего поломали призадержании. Помнишь групповое изнасилование официантки на «поплавке»?
— Конечно. Она повесилась.
— Да. Один из участников — кореш нашего урода. Он в тюрьме кони двинул. Ляпидевский рассказал Одинцову и фото показал. Помнишь, в бумажнике?
— Ну.
— А тот сказал, что собаке — собачья смерть и всех бандитов расстреливать надо. У нашего планка рухнула, и он его убил.
— А шмотки?
— Это уже потом: вещи, поджог.
Максаков помолчал немного. Домашний мальчик Юра Одинцов очень хотел в армию. Туда он не попал, но свой последний бой принял.
— Вещи–то где?
— Какому–то черному на «Ладожской» продал.
Хозяин, не дожидаясь Максакова, выпил и начал шарить по карманам в поисках сигарет. Максаков протянул ему свою пачку.
— Миша!
— Да?
— Надо за Французом ехать.
— Я съезжу. Вы там клиента обхаживайте.
— Спать уложили. Пусть отдохнет перед допросом.
— Молодцы.
Гималаев рассмеялся:
— Это еще не все.
— Не пугай. Он что, еще что–нибудь берет по району?
— Лучше. Ты в ЛОМе?
— Да.
— Там факс есть?
Максаков посмотрел на коллегу:
— Брат, где у вас факс?
— Вот. — Тот кивнул на стол рядом. — Сто шестьдесят четыре, ноль три, ноль один. На дежурном приеме.
Максаков повторил в трубку.
— Жди, — сказал Гималаев и повесил трубку.
— Извини, брат, мокруху подняли. Сам понимаешь. — Максаков разлил остатки коньяка. — Ну, за успех нашего безнадежного дела.
Факс защелкал и запиликал.
— Мокруха — дело серьезное. — Хозяин выпил и бросил стаканчик в урну. — У нас тоже была года полтора назад.
Снег стал гуще. Совсем посветлело. Факс щелкнул последний раз и кром–санул край листа. Максаков взял бумагу. Телетайп в главк из Петрозаводска. «16.12.00. в 9.20 при проверке документов сотрудниками милиции в вагоне–ресторане поезда Санкт–Петербург–Петрозаводск взорвал себя при помощи СВУ неизвестный мужчина, который опознан как Сиплый Лев Александрович… обнаружен пистолет ИЖ… находился в федеральном розыске… милиционер получил касательное ранение…»
Максаков достал сигарету, закурил и беззвучно рассмеялся. Сиплый уже двадцать минут был мертв, когда он заступил на свое дежурство.
— Что? Уже наградной лист? — Хозяин кабинета кивнул на документ.
— Вроде того, старый, вроде того, — улыбнулся Максаков. — Дай еще раз позвоню, и выпускай моего пленного бойца.
Утренний свет, просочившись в кабинет, отсвечивал от полированной поверхности стола.
Глава 27
В Купчино Максаков ориентировался плохо. Притихший под снегопадом спальный район встретил его сонной субботней тишиной. Машина постоянно кашляла. Высадив Шароградского у его дома, он заправился, но, видимо, бензин оказался неудачным. Стало совсем скользко и серовато–светло. Голова кружилась от коньяка и усталости. Тянуло в сон. На дом Француза он выкатился по наитию. Зрительно помнил, как отвозил его домой. Дверь открыла заспанная сердитая брюнетка в коротком халате.
— Господи! Когда уже покой будет!
Володька дожевывал бутерброд.
— Суки вы! — сообщил он. — Я после твоего звонка проклял себя, что стал следователем. Одна мечта — выспаться. И та из–за вас несбыточная. Но ты, я смотрю, совсем мертвый.
— Не совсем, но почти.
Глаза у Максакова закрывались, и он стоял, прислонившись к дверному косяку.
— Где у тебя можно позвонить?
— Прямо перед тобой.
Он никак не мог попасть пальцем в отверстия диска. Володька надевал куртку. Что–то недовольно ворчала из спальни его пассия.
— Вениаминыч, это я. Кто меня меняет? Он уже пришел? Дай трубку. Леня, я опоздаю на сдачу. Следователя везу. Ну и пусть орет. Главное, я тебя предупредил. И скажи Грачу, что мы постарались. Он поймет. Да.
Володька сунул ему в руку яблоко. Максаков надкусил и опустил в карман.
— Не лезет. Позже.
Французов взял телефон.
— Позвоню в квартиру Одинцовых. Надо сразу уличную проводить.
Максаков кивнул. Он жил как бы в двух измерениях. Слышал и понимал, но не мог открыть глаза и говорить.
— Елена Игоревна? Это следователь Французов. Мы задержали убийцу вашего сына.
Пауза. Володька положил трубку.
— Пошли.
Во дворе Максаков набрал в ладони снега и растер лицо. Это помогло. Он постоял на сыром ветру. Окружающие предметы стали обретать четкие контуры.
Француз приобнял его за плечи.
— Ты как?
— Нормально.
В машине он сразу опустил стекло.
— Да, силы уже не те. Что сказала мама Одинцова?
Володька пожал плечами и закурил.
— Сказала: «Убейте его как можно быстрее». «Спасибо» не сказала.
— Да Бог с ней. — Максаков махнул рукой и повернул ключ зажигания. — Как же с уличной?
— Приедем — еще раз позвоню.
Они двинулись. Слепой, снежно–серый, безлюдный, субботний Питер. Редкие машины осторожно тормозят на припорошенном асфальте. Одинокие утренние прохожие. Блеклое однотонное небо, испещренное точками снежинок. На Лиговке обогнали пустой сонный трамвай. Светофоры устало моргали желтыми натруженными глазами. Максаков ехал как во сне, скорее чувствуя дорогу, чем видя ее. Французов дремал, приткнувшись к холодному стеклу. Двигатель вдруг протяжно зевнул и заглох. Машина катилась в тишине, шурша шинами. Максаков плавно затормозил у тротуара, попробовал завести, еще раз, лотом вынул ключ и откинулся на спинку.
— Бензонасос. Давно собирался сменить.
Володька потянулся и отворил дверь.
— Ну чего? Пешком? Тут уже недалеко.
Продолжал падать легкий снежок. Они вылезли наружу. Голубая «треха» неожиданно, проехав мимо, тормознула и сдала назад.
С переднего пассажирского сиденья вылез Саня Шохин:
— Чего стряслось?
— Сломались. А ты откуда?
— Вожу партиями в РУВД изъятые ящики с красным деревом. — Он похлопал по багажнику.
— Подбросишь?
На заднем сиденье сидели двое оперов–десятиклассников.
— Только одного! — Водила высунулся в окно. — Полный багажник тяжести. И так по земле скребем!
Шохин не знал, куда деть глаза. Максаков хлопнул его по плечу.
— Чего распереживался? Не в джунглях. Забери следователя.
Французов махнул рукой.
— Не надо. Вместе добредем. Тут идти–то.
Максаков обошел «треху» и открыл дверцу. Промчавшийся микроавтобус метнул в него комочки снега с мостовой.
— Володя, не расшаркивайся. Там мужики уже отрубаются, наверное. Раньше начнем — раньше сядем. За стол, конечно.
Француз взял портфель и залез в машину. Максаков захлопнул дверцу.
— Приду, и пойдем кофе пить.
«Треха» с пробуксовкой рванула с места. Он посмотрел ей вслед, закурил и побрел вдоль трамвайных путей. Снег стал крупнее и медленнее. Машины с короткими рыками проносились мимо. Усталость качала из стороны в сторону, как пьяного. В глазах мелькали темные пятна.
На остановке возле Кузнечного его догнал «сорок четвертый» трамвай. Тот самый, который они опередили минут двадцать назад. Максаков без жалости бросил недокуренную сигарету и забрался в пустой второй вагон. Кто–то не закрыл люки в крыше, и казалось, что снег идет внутри вагона. Он сел в конце и сонно скользил взглядом по обледеневшим конькам крыш на фоне свинцового неба. У Московского вокзала вошли двое: худосочный парень в куртке «Чикаго–Буллз» и бледная девочка с обесцвеченными волосами и черными полукружьями под глазами. Максаков сразу узнал Нинкиного задержанного. Парень ладонью провел по лицу девчонки.
— Ты поняла, сучка?
Она что–то тихо ответила и сжалась.
— Не слышу, сучка!
Парень залепил ей такую оплеуху, что ее развернуло волчком. Максаков вздохнул. Он был сыт сегодняшними сутками по горло, но смотреть просто так на это не мог. Трамвай повернул на 2–ю Советскую.
— Эй, недоносок!
Парень обернулся.
— Не помнишь меня?
Худое лицо передернула гримаска ненависти и страха. Из угла рта выступила слюна. По щеке скользнула одинокая капля.
— Я, я все… Я не буду…
Девчонка отняла руки от лица и, обняв парнишку, слизнула его слезинку.
— Не трогайте его. Он хороший.
Максаков махнул рукой. Да хоть
сдохните! Трамвай приближался к управлению. Снег валил все сильнее и сильнее. Он поднялся и встал за ними на задней площадке. Шипя и отдуваясь, вагон остановился. Девчонка спрыгнула на асфальт в открытую дверь. Парень обернулся. Лицо его дергалось в каком–то безумном ритме.
— А ты, мент, не лезь в мои дела!
Нож вошел так легко и плавно, что Максаков его сразу не почувствовал. Он хотел выскочить за наглым парнем, но ноги подогнулись, и он сполз на пол вагона, держась за холодный поручень. К трамваю изо всех сил бежала женщина с лыжами в голубом спортивном костюме. Он подумал, что если успеет, то есть шанс, но дверь закрылась, и вагон тронулся. Пол был неровный. Через люк косо летели снежинки. Было не страшно, только жалко маму и Татьяну. Что–то давило в правый бок. Он сунул руку в карман и достал яблоко. Оно было кислым с соленым привкусом крови. Трамвай, раскачиваясь, набрал ход, потом взлетел и начал подниматься выше и выше. Внизу осталось море. Синее–синее. И желтый теплый песок.
