Аркадий Вайнер - Город принял

…С визгом, ревом проходит повороты оперативная машина, Задирака ожесточенно дергает поводок сирены. Тихонов негромко говорит ему в затылок:

— Через Разгуляй, мимо Елоховской. Давай, Алик, быстрее! Давай от души!..

Закусив губу, Задирака пулей проносится по пустеющим улицам, бормочет себе под нос:

— Ну-у, паскуды! Врете, не уйдете! Поплачетесь еще, свинюги противные!

В рации над нами, над всем городом звучит голос Севергина:

— Преступники одеты: высокий — в темный плащ, второй — в серую короткую куртку, у высокого пышные светлые усы…

Прыгают перед глазами витрины, дома, деревья. Чернота спящих окон. Пустота в сердце. Желтый свет у подъезда отделения милиции.

Тихонов и Скуратов разговаривают с потерпевшей. Куртка на ней изорвана, джинсы в грязи, всклокочены волосы, на лице большой синяк. А сама она — маленькая, вся изломанная, убитая. Я стояла чуть в стороне, и смотреть на девушку мне было больно и страшно. И — как гром небесный — пронзительный картонный радиоголос над головой:

— Двести семнадцатый вызывает дежурного по городу! Я старшина Логинов, командир экипажа патрульной — двести семнадцать. Сейчас мною задержаны под угрозой применения огнестрельного оружия двое мужчин, перепрыгнувших через ограду Измайловского парка в район Нижнепервомайской улицы. Соответствуют приметам переданной ориентировки. Следую в пятьдесят четвертое отделение милиции…

Девушка подняла глаза на меня, она вся еще в оцепенении, она и плакать не может, стопорная окаменелость безраздельно владеет ею. Хрипло сказала:

— Господи, как же мне жить-то дальше?…

Я обняла ее за плечи:

— Успокойся, маленькая, успокойся. Все пройдет…

Девушка подняла на меня глаза, и они мгновенно наполнились слезами:

— Пройде-ет… Как я отсюда выйду? Что дома? Что Володе скажу? Посмотрите на меня!

Распахнулась дверь, и в дежурку ввалились два парня в сопровождении милиционеров. Тишина и неподвижность охватила всех на несколько мгновений. Девушка встала и неверным лунатическим шагом пошла навстречу парням, остановилась около высокого, смотрела на него долгим ненавидящим взглядом и с вскриком-всхлипом: «Будь ты проклят!» — плюнула ему в лицо…

Медленно едет Задирака. Некуда спешить. Все смотрят по сторонам. Тихонов ласково обнимает меня за плечи.

— Не плачь…

— Я не плачу, я думаю.

— И что?

— Как вы все это выносите?… Каждый день такое видеть… Вы и сами должны на весь мир обозлиться…

— Нет, Рита, нет, — гладит мою руку Стас. — Это не весь мир. Весь мир прекрасен…

— Да? Ты пойди и скажи этой девушке и ее Володе. Они тебя сразу поймут… И наверняка поверят…

Стас медленно, задумчиво ответил:

— Рита, я не ращу хлеб, не учу детей, не лечу людей. Поэтому моя жизнь и уходит на то, чтобы такого в жизни случалось все меньше и меньше…

— Но ведь случается все равно! Ты же видишь — случается!..

— Да, случается. Но в Москве каждый день триста человек празднуют новоселье, полтысячи правят свадьбы, рождается семьсот новых человечков. И нас туда никогда не зовут. Не нужны мы на юбилеях, защитах диссертаций, на торжественных встречах. Взгляни, сколько окон светится — миллион! И там везде люди. А зовут они нас, только когда у них случается беда…

— Ну и что?

— А то, что мы — чернорабочие… Чернорабочие человеческой беды. Люди ведь очень медленно меняются к лучшему, и еще долго-долго они будут причинять друг другу боль и страдания, и до тех пор, пока есть еще боль и насилие, мы будем очень людям нужны. И если поймешь это всем сердцем, тогда и озлобиться на мир, которому ты еще сильно нужен, не сможешь…

Ответы в разговорах по телефону сотрудников службы «02» и дежурной части должны быть краткими, четкими, вежливыми, тактичными. Надо помнить о том, что эти службы — первая необходимая помощь народу…

25. Станислав Тихонов

Ближе к полуночи несколько стихает суета, реже становится пулеметный перезвон телефонов. Мы с Ритой подсели к Севергину за «командирский» столик — попить чайку. На карте-плане Москвы около кружка с цифрой 37 непрерывно мигает оранжевая лампочка.

— Что там, Григорий Иваныч?

— Грабеж. У буфетчицы на улице сумку вырвали… — Севергин нажимает тумблер. — Тридцать седьмое! Севергин… Что там у нас с грабежом? Почему не докладываете?

Из динамика доносится голос дежурного:

— Разбираемся, товарищ подполковник… Группа работает. Как будет что — сразу сообщу…

— Ты подскажи им: пусть с потерпевшей вокруг по кафе-ресторанам поездят… Небось на выпивку рванули, — советует Севергин. — Отбой…

Рита показала мне на лампочку:

— А почему она мигает?

— Нераскрытое или длящееся преступление… Для контроля.

Рита задумчиво оглядела светящуюся карту:

— Какой город огромный… Сколько же в нем всякого происходит!..

— Около девяти миллионов жителей — это тебе не шуточки. Средняя европейская страна…

Рита покачала головой:

— Слава Богу, хоть мне работы не было — по моей специальности…

— Тьфу-тьфу-тьфу! Не сглазь. — Я суеверно постучал пальцами по столешнице. — Вечер, как говорится, еще не кончился…

А Микито не спеша рассказывает Скуратову:

— Нет, что ни говори — четверо детей, хоть и хлопотно, а так здорово! У меня жена на двенадцать лет моложе. Я ведь второй раз женат…

— А чего с первой разошелся?

— Да как тебе сказать… Хорошая она была, только взбалмошная. Я, так сказать, отчаялся построить с ней семейный уют, когда пошел на службу, подпоясавши брюки электрическим проводом. Мы с ней в школе рабочей молодежи учились… Года полтора прожили, она мне говорит: «Я решила ехать в Фергану, там климат мягкий». Я говорю: «А со мной не хочешь посоветоваться?» «Не хочу», — говорит. Тогда счастливого пути! Прислала недавно фотографию — с двумя симпатичными узбечатами…

Задирака разбирал за столиком какой-то утильный карбюратор, сердито хмурился, сквозь зубы напевал:

Где твои семнадцать лет?На Большом Каретном.А где твои семнадцать бед?На Большом Каретном.А где твой черный пистолет?На Большом Каретном…

Дубровский, скаля свои ослепительно белые зубы, будто Господь Бог швырнул ему в рот пригоршню рафинада, мотал черным чубом, рассказывая телефонистке Наде со справочной службы «02»:

— Мне в сорок первом четыре года было, как сейчас помню, в Смоленске дело, стоял я в сквере, около часовни Божьей матери Одигитрии, подъехал белый автобус с красным крестом, вылез немец с жандармской бляхой на груди, взял меня за руку — и в машину, а там уже полно цыганят и еврейских детей, они их, как бродячих кошек, по городу отлавливали. Говорит: «Гут, гут» — и дверь за мной захлопнул. И, какой я ни был кроха, впервые почувствовал — смерть пришла…

— И что?

— Соседка, Любовь Евдокимовна, увидела. Пять километров бежала по городу за машиной, кричала пронзительно, умолила жандарма — отдал меня. А всех остальных убили. Мне иногда снятся они — молчат, держат друг друга за руки, и глаза их блестят в темноте. Я за них за всех живу…

Халецкий поправляя пальцами дужку очков, говорил Одинцову:

— Нет, Юра, леса здесь выросли относительно недавно. Когда-то на месте Москвы — в кембрийские времена — было море. А всего пятнадцать тысяч лет назад эти земли были покрыты километровой толщей льда…

— Эт-то ж надо! — прислушался к их разговору Задирака. — Лед — выше Останкинской башни? Полный сикамбриоз!..

Севергин рассказывал Рите о воре-рецидивисте Венгрове, у которого на шее, была вытатуирована красная полоса с надписью «линия отреза».

Микито переспрашивает по телефону:

— Кто? Жена — мужа?… Чем?… Сковородой по голове?… Ну и ну!.. Вы их там уймите… Отбой…

И сразу же голос из динамика:

— Товарищ подполковник, пачку ковров на кольцевой автостраде подобрали!

— Каких еще ковров? — удивился Севергин.

— Люберецких… С машины, видать, обронили…

А Дубровский кому-то «вкладывает в мозг»:

— Что же вы людей по телефонам футболите? Нехорошо, товарищ Гриднев!.. Теперь вам не доверяют, считайте…

У Риты усталое, осунувшееся лицо, под глазами — будто синей акварелью мазанули. Рубиново сочатся цифры на часовом табло — 23.59. Неслышно истекает еще один день. Через минуту Севергин перевернет страничку календаря, на которой напечатано: -318 — +48. До конца года осталось сорок восемь дней. А те триста восемнадцать — уже минус. В бездну времени. Чудовищное времявычитание…

Рита, ты помнишь, наши часы лежали на тумбочке рядом с кроватью. И твои всегда на несколько минут спешили. Ты считала это символом, ты почему-то придавала этому серьезное значение. А теперь все это — минус-время. Все стерло времявычитание.