Бруно, начальник полиции - Мартин Уокер
«За сколько продается вот это?» — спросил он.
«Обычно пять евро, но я могу уступить вам дело за пятьдесят, и вы должны хранить его три или четыре года», — сказал Рауль.
Бруно приходилось быть осторожным со своими деньгами, поскольку его жалованье было почти таким же скромным, как и его потребности. Когда он покупал вино на хранение, то обычно собирался поделиться им с друзьями по какому-нибудь особому случаю, поэтому он предпочитал выбирать классические сорта, которые были бы известны его приятелям. В основном он покупал вместе с бароном часть бочки у мелкого винодела, которого они знали в Лаланд-де-Помероль, и они сами разливали триста литров по бутылкам — прекрасный день, которого они оба с нетерпением ждали и который неизбежно к вечеру превратился в большую вечеринку для половины деревни в замке барона.
«Вы видели доктора?» Спросил Стефан.
«Пока нет», — сказал Бруно. «Это не в моей власти. Задействована Национальная полиция, и все решается в Периге».
«Тем не менее, он один из нас», — сказал Стефан, избегая взгляда Бруно и откусывая большой кусок хлеба с паштетом.
«Да, и Карим с Мому тоже», — твердо сказал Бруно.
«Не совсем так», — сказал Рауль. «Семья доктора живет здесь всегда, и он принимал роды у половины детей в городе, включая меня и Стефана».
«Я это знаю, но даже если мальчик непричастен к убийству, все равно расследуется серьезное дело о наркотиках», — сказал Бруно. «И это не просто какая-то травка, это таблетки и сильнодействующие наркотики — то, от чего мы хотим держаться подальше в Сен-Дени».
Бруно чувствовал себя неловко из-за слухов, распространяющихся из уст в уста. Казалось, половина города знала об аресте молодого Ричарда Геллетро, и все знали доктора и его жену. В Сен-Дени было не так уж много секретов, что обычно было хорошо для работы полиции, но не в этот раз. Естественно, люди будут говорить об аресте школьника, сына известного соседа, но в этих слухах об арабах и исламе были наслоения, которые были чем-то новым как для него, так и для Сен-Дени. Бруно читал утреннюю газету, смотрел телевизор и слушал «Франс-Интер», когда работал в своем саду. Он знал, что во Франции с шестидесятимиллионным населением должно было быть шесть миллионов мусульман, что большинство из них были выходцами из Северной Африки и слишком немногие из них имели работу, вероятно, не по своей вине. Он знал о беспорядках и поджогах автомобилей в Париже и крупных городах, о голосах, которые Национальный фронт получил на последних выборах, но ему всегда казалось, что это нечто далекое от Сен-Дени. В Дордони было меньше арабов, чем в любом другом департаменте Франции, а жители Сен-Дени были похожи на Мому и Карима: добропорядочные граждане с работой, семьями и обязанностями. Женщины не носили паранджу, а ближайшая мечеть находилась в Периге. Когда они поженились, то провели церемонию в мэрии, как добрые республиканцы.
«Я скажу вам, чего мы также не хотим допускать в Сен-Дени, — сказал Рауль, — так это арабов. Их и так здесь слишком много».
«Что, полдюжины семей, включая старого Мому, который учил ваших детей считать?»
«Это крайняя крайность, — сказал Рауль. «Посмотрите на размер их семей — шестеро детей, иногда семеро. Еще два-три поколения, и мы окажемся в меньшинстве. Они превратят Собор Парижской Богоматери в мечеть.»
Бруно поставил свой стакан на маленький столик за фургоном Стефана и задумался, как лучше всего справиться с этим, не ввязываясь в скандал посреди рынка.
«Послушай, Рауль. У твоей бабушки было шестеро детей, или их было восемь? У твоей матери было четверо, а у тебя двое. Так оно и есть, и то же самое будет и с арабами. Рождаемость падает, как только женщины начинают получать образование. Посмотрите на Мому — у него всего двое детей».
«В том-то и дело. Мому — один из нас. Он живет, как мы, работает, как мы, любит свое регби», — ответил Рауль. «Но вы посмотрите на некоторых из них, шести- и семилетних детей, а девочки даже половину времени не ходят в школу. Когда я был мальчиком, здесь не было арабов. Ни одного. И теперь их становится сколько угодно, сорок или пятьдесят, и каждый год рождается все больше. И все они, похоже, первыми обращаются за государственным жильем. При нынешних ценах я не знаю, как мои собственные дети когда-нибудь получат путевку в жизнь и смогут позволить себе собственный дом.
Для нашей семьи это наша страна, Бруно. Мы были здесь всегда, и я очень осторожно отношусь к тому, с кем хочу поделиться этим».
«Вы хотите знать, почему Национальный фронт получает столько голосов, сколько получает?» — вмешался Стефан. «Просто откройте глаза. Дело не только в иммигрантах, но и в том, как обычные партии подвели нас. Это происходило годами, вот почему так много людей голосуют за зеленых или за партию Шассе. Не пойми меня неправильно, Бруно.
Я не против арабов, и я не против иммигрантов; не тогда, когда моя собственная жена — дочь португальца, который иммигрировал сюда еще до войны. Но они такие же, как мы. Они белые, европейцы и христиане, и мы все знаем, что арабы — это нечто иное».
Бруно покачал головой. В какой-то части своего сознания он понимал, что в этом есть доля правды, но в другой он понимал, что все это было абсолютно, опасно неправильно. Но самое главное, он знал, что такого рода разговоры, такого рода сантименты угрожали докатиться даже до тихого маленького Сен-Дени в течение длительного времени.
Наконец-то это случилось.
«Вы меня знаете», — сказал он после паузы. «Я простой человек — простые вкусы, простые удовольствия, — но я следую закону, потому что это моя работа. И закон гласит, что любой, кто родился здесь, является французом, будь он белым, черным, коричневым или фиолетовым.
И если они французы, то в глазах закона, а значит, и в моих глазах, они такие же, как и все остальные. И если мы перестанем в это верить,
