Энн Перри - Невидимка с Фэрриерс-лейн
Элинор сидела и смотрела на него; ее лицо выражало явный интерес. В камине горел слабый огонь, едва освещавший комнату. А Драммонд рассказывал о себе и своих делах, совсем того не желая, хоть это и противоречило правилам хорошего тона. Его интересовала сейчас только Элинор, а вовсе не собственная персона, но надо было заполнить паузу, и он так боялся показаться снисходительным и вежливым. Драммонду хотелось бы поговорить с ней о музыке, о прогулках под дождем, о запахе влажной листвы, о вечернем небе… Но Элинор, пожалуй, сочтет его речи… Бог знает чем сочтет, а она все еще так ранима после всего пережитого.
Поэтому Драммонд рассказал ей о судье Стаффорде и о том, что именно Обри Уинтон сообщил ему о деле Блейна – Годмена.
За окном стояла тишина, было темно, шел дождь. Часы в коридоре пробили восемь, когда Мика вдруг понял, как давно он пришел и что уже пропустил момент, когда следовало бы откланяться. Он провел у нее гораздо больше времени, чем полагалось для обычного визита вежливости. Ему было трудно вновь вернуться к официальному тону и извиниться за свою забывчивость, однако внешний мир и приличия властно напомнили о себе.
Драммонд встал.
– Я уже слишком задержал вас, позабыв о вежливости. Однако мне этот визит доставил необычайное удовольствие. Пожалуйста, извините.
Элинор поднялась грациозно и мило, но по ее лицу можно было понять, что она осознает: их окружает реальный мир.
– Вам незачем просить извинения.
Она и должна была произнести эту вежливую фразу, но Драммонд знал, что Элинор сделала это искренне. Слова могли быть скупы, тон натянут, но они легко понимали друг друга. У Мики на кончике языка вертелся вопрос, не может ли он нанести ей еще один визит, но потом Драммонд передумал. Если она откажет – а она вполне может так сделать, – тогда получится, что он сам захлопнет перед собой ее дверь. Лучше ему опять прийти сюда как бы невзначай.
– Благодарю, что приняли меня, – сказал он, улыбаясь, – покойной ночи.
– Покойной ночи, Мика.
С мгновение он колебался, потом взял шляпу, трость и вышел в главный коридор, а затем – на мокрую, освещенную фонарями улицу. Его чувство одиночества уже не было таким беспросветным, хотя стало еще пронзительнее.
Глава четвертая
В воскресенье Питт не имел возможности продолжить свое расследование. Все присутственные места были закрыты, и он не сомневался, что люди, с которыми ему захотелось бы переговорить, сегодня вне досягаемости или же не будут настолько любезны, чтобы уделить ему свое время и внимание, помогая в получении необходимой информации, или хотя бы чтобы поделиться впечатлениями.
Поэтому он провел этот замечательный день дома, с Шарлоттой, Джемаймой и Дэниелом. Стояла совершенно безветренная осенняя погода. Солнце в туманной дымке освещало все мягким золотистым светом, небо казалось высоким, и можно было представить, что за стенами сада не Лондон, а, напротив, сады и поля, на которых убирают урожай.
Питт не имел возможности много времени отдавать своему саду, но чем реже, тем драгоценнее была эта возможность, и он относился к таким дням очень серьезно. Едва позавтракав, Томас надел старые брюки, засучил рукава, вышел в сад и начал перекапывать черную землю, переворачивая пласт за пластом, разбивая комки, распутывая корни однолетников и готовя их к новой высадке весной. Еще цвели голубые и пурпурные михайловы маргаритки. Лиловые и вишневого цвета астры и золотистые, красные, белые, розовые хризантемы еще вздымали взлохмаченные головки. Доцветали несколько последних – и поэтому особенно прекрасных – роз. Надо было еще раз подстричь газон. В воздухе пахло увядшей травой, влажной землей и мокрыми, сохнущими на солнце листьями.
Семилетняя Джемайма в прошлогоднем фартучке присела на корточки около отца. Лицо у нее было запачкано землей, но она сосредоточенно занималась делом, тщательно разнимая тонкими пальчиками корни и удаляя сорняки. В двух шагах от них пятилетний Дэниел, опустившись на коленки рядом с Шарлоттой, пытался уяснить, что есть просто листики, а что – цветы.
Томас оглянулся и через голову Джемаймы поймал взгляд жены. Она улыбнулась ему. Волосы падали ей на лоб, на щеке красовалось грязное пятно, и он почувствовал, что счастлив сейчас, как никогда в жизни. Иногда в их жизни случались настолько прекрасные моменты, что даже вспоминать о них было почти больно, и Томас должен был убеждать себя, что будут и другие, такие же прекрасные, которые облегчат прощание с прошлым, иначе он будет попросту раздавлен памятью о былом счастье.
В пять вечера солнце уже склонялось к горизонту, под оградой сада залегли глубокие тени; черная земля была разровнена и плотно засажена растениями, которые должны будут весной возродиться к новой жизни. Все садоводы устали, взмокли, но испытывали чрезвычайное удовлетворение от трудов праведных.
Дэниел заснул уже за чаем. Головка Джемаймы опускалась все ниже и ниже, когда Томас читал ей на ночь. В половине седьмого все в доме затихло, в камине горел огонь, а рядом клевал носом Питт, положив ноги на решетку. Шарлотта рассеянно пришивала пуговицы к рубашке. Казалось невероятным, что совсем скоро настанет понедельник и они окунутся в совсем другую реальность.
Однако уже в девять утра, движимый своим долгом и обязанностями, Питт выходил из экипажа на Маркэм-стрит, в Челси, с намерением разыскать другого свидетеля по делу Блейна – Годмена, с которым Стаффорд виделся и говорил в день своей смерти и с которым инспектор еще не встречался, – с Девлином О’Нилом. Томас получил его адрес, когда был у миссис Стаффорд.
Расплатившись с кебменом, Питт взошел по ступенькам очень солидного дома – с широким портиком террасы, медной дверной ручкой в форме головы грифона и фонарем из цветного стекла. С каждой стороны портика были по крайней мере три окна, а всего этажей насчитывалось четыре. Если Девлин О’Нил является владельцем такого особняка, значит, он богат и у него не было никакой причины ссориться со своим другом Кингсли Блейном из-за какого-то спора на пять гиней.
Дверь открыла быстроглазая горничная в темном платье, накрахмаленном чепчике и фартуке, отделанном кружевами. Она была весела, но исполнена сознанием собственной значимости.
– Да, сэр?
– Доброе утро. Меня зовут Томас Питт, – и он вручил ей свою карточку. – Извините, если я явился неприлично рано, но мне очень нужно повидаться с мистером О’Нилом, прежде чем он удалится по делам. Это связано со смертью его знакомого и не терпит отлагательства.
– О господи! А я не знала, что кто-то умер… Вам лучше войти; я доложу мистеру О’Нилу, что вы его ждете.
Она широко раскрыла дверь, положила карточку на серебряный поднос и провела Питта в утреннюю комнату. Здесь было тихо, огонь в камине не горел, но вся она так и сверкала безукоризненной чистотой. Интерьер был в высшей степени традиционен и несколько старомоден: громоздкая мебель, преимущественно из дуба с резьбой, многочисленные картины и другие украшения – очевидно, реликвии родственных визитов и семейных торжеств по крайней мере за четыре десятилетия. Спинки стульев были защищены от соприкосновения с головами сидящих вышитыми салфеточками с уже очень выцветшей гладью. Высокий потолок разделен деревянными планками на квадратные углубления, что придавало комнате старинный вид, но подделку подчеркивали вычурные, медные под бронзу, крепления у светильников. На столике у стены не было цветов, вместо них под стеклянным колпаком виднелось чучело куницы. Убранство комнаты было самым распространенным, но его яркость и искусственность показались Питту чуть ли не отталкивающими. Томас вырос в большой деревенской усадьбе, где его отец служил егерем, и мог легко представить себе этого зверька веселым, полным дикой жизненной энергии. Мертвая неподвижность изрядно запылившихся останков ужасала его и внушала отвращение.
Пока инспектор разглядывал куницу, дверь отворилась. Питт обернулся и увидел вежливую горничную.
– Если соблаговолите пройти, сэр, мистер О’Нил готов вас принять.
– Спасибо. – Томас последовал за горничной – снова в холл, а затем в квадратную комнату с высоким потолком, с окнами, смотрящими прямо в чрезвычайно опрятный сад, где осенние листья аккуратно лежали ровными рядами, словно на параде.
И в этой комнате мебель была громоздкая и тяжелая; буфет достигал не менее восьми футов в высоту и был уставлен разнообразными блюдами, супницами и соусниками. Парчовые, затканные гирляндами, падающие складками занавеси были перехвачены кольцами, на столах и бюро расставлены семейные фотографии в серебряных рамках, на стенах тоже висело несколько.
Девлин О’Нил стоял у окна и обернулся к Питту, услышав стук открываемой двери. Он был хрупкого сложения, пожалуй, чуть-чуть выше среднего роста, неброско, но очень богато одет – в клетчатый пиджак из прекрасной шерстяной ткани и свежую рубашку из дорогого египетского хлопка. Его ботинки стоили столько, что хватило бы на пропитание бедной семье в течение целой недели. О’Нил был темноглаз и темноволос, в его глазах мелькали искорки юмора, и он явно обладал развитым воображением, хотя в данный момент имел сосредоточенный вид.
