Фридрих Незнанский - Дело чести генерала Грязнова
Земля, как говорится, слухами полна. А что касается лагерей, тюрем и СИЗО, то здесь беспроволочный телеграф работает более чем исправно. И неприкрытое убийство южанами русского вора просто так им не сойдет…
В общем, появилась хоть и маленькая, но все-таки надежда. И главное для него сейчас – это правильно себя поставить.
Тенгиз между тем уперся в него тяжелым, непроницаемым взглядом.
– Грач?
Его гортанный, словно клекот ворона, голос завис в полутьме камеры-одиночки, и в этом слове, произнесенном с угрозой, было больше ненависти, чем вопроса. Видимо, Тенгиз уже загодя что-то решил для себя и только сдерживался, чтобы не бросить своим рукастым обезьянам тяжелую команду «фас!».
Припоминая тот момент, Грач видел, что в нем также рождался остервеневший, непримиримый зверь. И еще он хорошо помнил, с каким трудом сдерживал себя, чтобы не вцепиться мертвой хваткой в открытое горло, по самые скулы заросшее черным волосом, вцепиться пока ни сам Тенгиз, ни его рукастая банда этого не ожидают. И в то же время он догадывался, чем может закончиться для него самого это нападение.
Скрутят руки, треснут чем-нибудь по голове, потом заделают удавку из его же штанов и повесят на трубе водяного отопления, что тянулась высоко под потолком.
Самоубийство на зоне явление привычное. И лагерный кум, с ведома которого коридорный открыл камеру-одиночку, даже не почешется, чтобы разобраться в причине самоубийства.
– Ну! Допустим, что Грач. И что с того?
Он хорошо помнил, как дернулись к нему две рукастые обезьяны, однако их остановил Тенгиз, гаркнув что-то гортанное на своем языке, и снова немигающим взглядом уставился на своего врага.
– Когда спрашивают, отвечать надо!
– Чего-чего? – опешил Грач, и с его языка слетел вопрос, который едва не стоил ему жизни: – Ты, случаем, не в ментовке раньше горбатился? Там тоже это любят: «Отвечай, когда тебя спрашивают!».
И снова в камере дыхнуло смертью.
Однако и на этот раз Тенгиз все тем же властным движением руки остановил своих горилл.
– Нэ понял!
– А хрен ли здесь понимать! В ментовке это самая главная фраза: «Отвечай, когда спрашивают!». Так что ты от них недалеко ушел.
Видимо, оценив эту хохму висельника, каковым уже мог считать себя Грач, Тенгиз ухмыльнулся, и нечто жесткое, отдаленно напоминающее вымученную кривую улыбку, отразилось на его лице. А может быть, этой улыбкой он хотел снять со своих псов ту злобу и нервное напряжение, чтобы лагерной похоронной команде не пришлось раньше времени примерять на Грача деревянный бушлат.
Видать, не пришел еще срок, сообразил в тот момент Грач, и эта обнадеживающая мысль, молнией пронесшаяся в голове, заставила его взбодриться. И еще он понял тогда, что главное для него – это держать мазу.
Лицо Тенгиза между тем снова приобрело жесткое выражение, и он отрывисто спросил:
– Знаешь, кто я?
– Догадываюсь.
Явно удовлетворенный ответом, Тенгиз склонил свою черную как смоль голову, которую украшал тщательно ухоженный пробор. Чувствовалось, что у него в «семерке» есть не только личный брадобрей, но и парикмахер.
– Надеюсь также, что ты догадываешься, почему в этом гадильнике я и мои люди? – вроде бы вопросительно, но в то же время с жесткой ноткой твердого убеждения в голосе произнес Тенгиз.
Надо было держать мазу, и в ответ Грач только плечами пожал. Поди, мол, догадайся с первого раза, что у твоих на уме. И еще он, как мог, оттягивал тот момент, когда будут расставлены все точки, и одному только Богу было известно, чем закончится для него это проклятое «свидание». Однако, как ни крути, а ничего хорошего от концовки этой паскудной разборки ждать не приходилось.
Он молчал, и первым этого молчания не выдержал Тенгиз.
– Я знаю, Грач, что ты авторитетный вор, и я не хочу, чтобы между нами… – Он замолчал, видимо подыскивая наиболее доходчивые слова, и в этот момент уже понесло его самого, Павла Грачева, Грача:
– Это хорошо, Тенгиз, что ты уже знаешь, кто таков Паша Грач. Но ты еще не все знаешь, коли решился прийти ко мне не как гость, а как храпок, который попер на чужое. – Ему на тот момент надо было взять быка за рога, и он пошел внаглую: – Ты того не знаешь, Тенгиз, что «семерка» для меня не просто зона. Боровск – это моя родина. Я родился здесь, Тенгиз! А эту зону еще мой родитель топтал. Врубаешься, надеюсь?
Однако на этот страстный монолог Тенгиз только плечами пожал.
– Это твои личные проблемы, Грач. А пришел я к тебе как к авторитетному вору. И если не хочешь для себя больших неприятностей… Короче! Я учился в русской школе и поэтому знаю много ваших пословиц. И одна из них…
– Это насчет двух медведей в одной берлоге?
– Угадал.
– В таком случае тебе и твоим абрекам придется подыскивать для себя новую зону.
Он замолчал, прищурился на Тенгиза, на скулах которого вздулись крутые желваки, перевел взгляд на его сторожевых псов, которые явно не понимали, чего это медлит их хозяин. Его несло, но он уже не мог остановиться:
– Или же тебе придется передать мне всю власть! На сходняке, как того требует Закон.
Он замолчал, молчал и Тенгиз, пожирая бешено вращающимися глазами своего врага. Ему, пожалуй, никогда не забыть этого пронизывающего до мозгов взгляда. И вдруг Тенгиза прорвало:
– Так что же?! Ты хочешь сказать, чтобы я сдал тебе зону?! Да знаешь ли ты, покойник, сколько «капусты» вложено в то, чтобы на этой зоне нормальные люди имели возможность жить по-человечески? Да знаешь ли ты, козел, что здесь каждый третий из хозяйской свиты…
«Козел!»
Это было страшным оскорблением, от которого его, Грача, даже сейчас коробило и на которое он должен был немедленно ответить, но драться на тот момент с Тенгизом – все равно что бросаться с финкой на танк, и он произнес негромко, но зло и внятно:
– Вот оно, значит, что? А на пересылке братва голову себе ломает, отчего это боровская «семерка» поменяла окрас?
Эта фраза не требовала расшифровки. Тенгиз обвинялся в том, что ссучился со своими пристяжными и что именно с его помощью лагерный кум сумел выявить всю отрицаловку, а взамен этого благодарная администрация «семерки» отдала ему на откуп большую половину зоны. Братва, мол, из ШИЗО не вылазит да кровью отхаркивается, однако поделать с этой кодлой южан, пахан которой вступил в откровенный сговор с лагерным кумом и сам стал кумовской сукой, ничего не может.
Сказал и тут же пожалел об этом. Но было уже поздно. Взорвался разъяренный гортанный рык, и тут же серия страшных по своей силе ударов обрушилась на Грача…
Когда он очнулся и попытался все расставить по своим полочкам, то вдруг понял, что еще далеко не все подвластно в «семерке» Тенгизу и его людям, как хотелось бы тому думать. Если бы действительно каждый третий из хозяйской свиты кормился с рук Тенгиза и тех людей на воле, которые за ним стояли, то рукастые гориллы замочили бы его прямо там, в камере-одиночке, без лишних свидетелей, а лагерный кум списал бы это на самоубийство осатаневшего от своей безысходности психопата. Однако он, Грач, остался жив, и это не могло не вселять определенную надежду…
* * *Разогревая себя чифирем, Грач вспоминал события полугодовой давности и невольно думал о том, насколько тонка и непрочна та самая серебряная нить, которая все еще связывала его с жизнью. И если эти козлы не побоялись замочить нового хозяина «семерки»…
Когда зэки уже заканчивали греметь ложками, выгребая из алюминиевых мисок сдобренную смальцем перловую кашу, а особо шустрые даже потянулись к двери, Грач подошел к контролеру, через которого получал с воли грев, и спросил, почти беззвучно шевельнув губами:
– Калистрат сейчас где?
Иван Полозов, Кишка, получивший свое погоняло за то, что даже несмотря на то, что жрал за троих, однако в свои тридцать лет оставался тощим, как кишка, покосился на Грача и также беззвучно отозвался:
– В Хабаровске. Говорят, будто уже показал на допросе, что эту заточку в его руку вложил ты.
Для Грача это не было сногсшибательной новостью, и он негромко уточнил:
– Выходит, парится в СИЗО?
– В нем самом.
– Сможешь выйти на нужных людей?
– Ну-у… – замялся Полозов, – кое-какие зацепки есть, но сам понимаешь, это «зелени» стоит.
– Я тебя не спрашиваю, сколько это будет стоить! – В голосе Грача появились металлические нотки. – Я спрашиваю, сможешь ли выйти на людей, которые смогли бы провести с ним кое-какую работу?
– Ну-у, точно, конечно, обещать не могу, однако…
– Тогда запоминай, что я тебе скажу!..
Глава 12
Спроси вдруг кто-нибудь у Раисы Борисовны, что с ней творится, она бы и сама не смогла толком ответить. Но одно знала точно: обратной дороги к прежней семейной жизни с Полуниным нет и быть не может.
«Господи-и-и-и!.. – порою чуть ли не кричала она, зарывшись лицом в подушку. – И это когда тебе уже далеко не тридцать и даже не сорок! Прожить с этим человеком больше двадцати лет и вырастить сына с дочерью…»
