Фридрих Незнанский - Уйти от себя…
Лена помнила эту историю, потому что это было самое сильное впечатление за первые два месяца ее работы в сельской школе. Она возвращалась после уроков домой, был поздний октябрь, дождливый и холодный. Она проходила мимо запущенного дома, от которого нищетой тянуло за версту, и увидела за забором мальчика, дрожащего от холода. Он сидел на корточках у калитки, уткнув лицо в шерсть довольно упитанной собачонки. У его ног лежали еще несколько щенков, согревая мальчика. Вид у него был такой жалкий, что Лена спросила:
— А что ты домой не идешь? Вон нос красный, как у Деда Мороза.
Мальчик поднял на нее заплаканные глаза, вытер рваной варежкой нос и прогундосил:
— Дуська хату заперла. А все в школе. Тетенька, сколько уже часов? А то никто мимо не идет, некого попытать.
— Да уже два часа… — Лена порылась в сумке, нашла бутерброд с колбасой, который ей утром сунул дядя Володя. Но она его так и не съела, на переменке успела перекусить в школьной столовой. — На, съешь, — протянула она мальчику через потемневший от времени штакетник бутерброд.
Он красной скрюченной лапкой выхватил у нее из рук бутерброд и впился в него своими мелкими плохонькими зубками. Лена потопталась у забора, не зная, чем еще помочь мальчику.
— Ты иди домой, — сказал он ей. — Скоро придет Наташка, потом Колька. В дом меня пустят. А то сама замерзла… У тебя нос красный.
— Может, ты хоть в сарай зайдешь? Там теплее… — Лена увидела в глубине двора покосившуюся постройку.
— Не-а, не пойду. Там пол провалился, мы теперь туда в уборную ходим, — пояснил мальчик, слизывая с растрескавшихся обветренных губ налипшие крошки.
Дома Лена рассказала дяде Володе эту историю и не удержалась, всхлипнула.
— Та ты шо, Лена? Чего ты плакать вздумала? Всех не пережалеешь. Така цэ станица поганая, шо пьют все без продыху, детей своих каличат. Я этих Жигуленко знаю. Там сам Григорий был — алкаш без стыда и совести, ко всему и ворюга. Жинка его — хозяйка никудышная, на пару с ним пила. Пока не вдавилася. Это ж как жрать надо было, шобы мясом подавиться! Самогонка ей все мозги отбила.
— Дядя Володя, давай мы этого Вовку к себе заберем. Зима на носу, замерзнет парнишка.
— И думать не смей! — грозно сказал дядя Володя. — Их тут таких в каждой третьей семье. Я когда в милиции служил, сколько раз заводил дела на их родителей, чтобы районные власти родительских прав лишили, детей в детдома определили. А как съездил в один из детдомов, то решил — в родной хате им лучше. Тут какие-никакие, а все ж родители. Отец побьет, так мать пожалеет. Мать налупцует, отец пряник даст. А в детдоме нищета, воровство, начальница ихняя — поперек себя шире. Повариха едва в двери пролезает. А дети бедные — аж синие, вечно простуженные… Кашляют, хрипят, все наголо стриженые. Даже девочки. Ой, шо тут творится, племяшка! Ты и не представляешь. Жила себе в Краснодаре при папе-маме и горя не знала. И на кой ты сюда подалась? Неужто папаша не мог тебя поближе к дому пристроить?
— Да мог, — вздохнула Лена. — Только я сама захотела самостоятельной быть. Едва родителей уговорила меня отпустить. И то только потому, что в списке распределения была твоя станица. Если бы не ты, дядя Володя, они бы меня не отпустили.
— Ну и слава богу, шо ко мне приехала. И мне веселее, и тебя в обиду не дам. А то тут такое делается…
Вскоре Лена и сама поняла, что ее романтический порыв и тяга к самостоятельности были не лучшей идеей. Но детей она любила, хотелось не только учить их русской литературе и грамотному русскому языку, но и как-то разнообразить их монотонную жизнь, где единственное развлечение — кино по субботам и танцы по воскресеньям. Как ни странно, клуб был вполне приличный, не раскатали его еще по бревнышкам. И то только потому, что на втором этаже клуба находилась библиотека и бухгалтерия, где немногочисленные работники бывшего совхоза, а ныне птицефермы получали раз в месяц свои зарплаты. Здесь же был и медпункт, куда молодые матери приносили на прививки младенцев, а старухи забредали иногда мерить давление.
Фельдшерицу Веру Ивановну побаивались за ее суровый характер. И когда какой-нибудь болящей она прописывала уколы, то та шла к Вале-портнихе. Валя когда-то работала в городе медсестрой, рука у нее была легкая. Фельдшерица всаживала иглу с таким остервенением, как будто собиралась проткнуть руку. Дети обычно верещали, словно пришел их последний час. Старики вздрагивали всем телом, а фельдшерица орала на них: «А ну, расслабь жопу, игла не пролезает!» Так что мало кто доверял свою плоть «настоящей фашистке», как называли ее жители станицы. Лена всегда считала, что внешность человека никак не сказывается на его характере. Но когда смотрела на Веру Ивановну, некоторые сомнения в своих убеждениях у нее появлялись. Получалось, что в данном случае внешность соответствует внутреннему состоянию фельдшерицы. Бледное мучнистое ее лицо было покрыто крупными красными прыщами, бугристая неровная кожа напоминала слегка подсушенную брынзу. Ее могли бы украсить зеленые глаза, если бы она так зло не смотрела на людей. В общем, фельдшерица не нравилась Лене, и ее это смущало. Ведь Вера Ивановна не виновата, что уродилась такой, ей бы тоже хотелось быть красивой, убеждала Лена своих подружек, таких же молодых учительниц: Таню — учительницу математики и Свету — учительницу географии. Те только смеялись в ответ. Они считали Лену слишком романтической особой, им казалось, что она никогда не впишется в деревенскую жизнь. И ее городские сантименты — непозволительная роскошь в суровой действительности. Обе жили в станице уже третий год и считали, что они-то как раз гораздо более приспособлены к непростой взрослой жизни.
Но к деревенской жизни Лена привыкла. Ей нравилось вставать рано утром и бежать за водой, когда еще и людей на улицах почти не было. Нравилось вести нехитрое хозяйство дяди Володи и чувствовать свою незаменимость. Он не раз говорил, что без нее пропал бы. И она ему верила. Детей у него не было. После смерти жены он сильно сдал, а после увольнения из милиции начал попивать. Но она поставила перед собой задачу — отвадить его от спиртного. Нужно было чем-то занять его, чтобы не маялся от безделья. И Лена посоветовала ему заняться работой по дереву — заметила, как ловко он делает своими руками простую, без особых изысков, но добротную мебель. В станице покупная мебель далеко не всем по карману. И родители ее учеников иногда заказывали бывшему милиционеру то стол сколотить, то кровать для молодоженов, то колыбельку для младенца. Вот он и строгал под навесом целыми днями, находя в этом свое удовольствие. А Лена с утра убегала в школу, после уроков оставалась на дополнительные занятия, хотя они и приносили мало толку. В те дни, когда не было уроков в вечерней школе, придумывала экскурсию на Ялпужанку, где играла со своим четвертым классом в партизанов. В глиняных карьерах было множество пещер, где можно было прятаться и неожиданно нападать на «врага». То устраивала чтение сказок или просто рассказывала разные сказочные истории, помнила их с детства. Дети, не избалованные родительским вниманием, слушали раскрыв рты и неохотно расходились по домам. Самые отъявленные хулиганы — Ваня Бедный, сын станичного электрика, и Павлик Шкурат, младший сын начальника милиции, провожали ее домой, устраивая небольшую драку за право нести ее портфель.
— И шо ты тех детей так приваживаешь? — осуждал ее дядя Володя. — Им домой надо скорее, по хозяйству помогать, а они тут провожания устраивают. Гляди, родители осудят…
Родители и так осуждали молодую учительницу. Но совершенно по другому поводу. Ей по простоте передала милая девочка Таня Голубова, лучшая ученица четвертого класса.
— А шо, правда, Елена Андреевна, шо вы приехали с одной кастрюлей и одним одеялом? Моя мамка говорила, шо вы такая бедная, шо дядько Володя вам усе свое дал, даже ложку.
Лена очень удивилась вопросу. Надо же, что интересует родителей ее учеников!
— Я же ехала к родному дяде, зачем мне тащить за собой целое хозяйство?
— И то правда… — согласилась девочка. — Но я зато сказала мамке, шо у вас книг, як в библиотеке. Ни у кого столько нет в нашей станице. Даже у директора школы Нины Михайловны.
Лена пожала плечами. Было бы странно, если бы ей пришлось отчитываться перед жителями Новоорлянской, какое у нее имеется имущество. Она даже не стала жаловаться дяде Володе. Он и так бы ответил: «Нечего слушать, шо там бабы языками чешут».
Лене было уже двадцать два года, на местных женихов она не рассчитывала, памятуя об их интересах — побольше выпить да покруче оторваться. Говорить с ними было не о чем. Вспоминала о своей последней любви — Андрее Полякове — сначала с легкой грустью, потому что все переживания уже остались в прошлом, а потом и с досадой.
Андрей в институте был известной личностью. Учился на физмате, получал повышенную стипендию. Девчонки бегали за ним, всячески пытаясь привлечь к себе его внимание. Еще бы — первый парень в институте. Невероятно обаятельный, видный — высокий, спортивный, с густой кудрявой шевелюрой. Лицо у него было не то чтобы красивое, скорее своеобразное — глубоко посаженные небольшие серые глаза, крупный нос и выразительные губы. Активист, умница, отличный организатор. С Леной они встречались три года, и она очень надеялась, что к концу учебы они поженятся. Тем более что свои добрые намерения он подтвердил документально. Однажды взял и написал расписку — дескать, я, такой-то, обязуюсь до конца пятого курса жениться на такой-то. Подпись и число. Смех смехом, они оба тогда немножко выпили, и Андрей настойчиво увлекал Лену к дивану. Она не слишком сопротивлялась, но опасения свои высказывала. Мол, поматросит и бросит. Так возникла эта идея с распиской. Андрей сам ее предложил и назвал прелюдией. Чтобы придать забавной ситуации некий романтический ореол. С тех пор Лена о расписке не забывала. Хоть и понимала, что это шутка, но «документ» придавал ей уверенность в незыблемости их отношений. И иногда, как говорил Андрей, проверяла его «на вшивость». Строгим голосом велела показывать письменное обязательство будущего мужа. Убеждалась, что не выбросил его. Расписка хранилась в нижнем ящичке его письменного стола и подтверждала серьезность его намерений.
