Елена Топильская - Помни о смерти
У меня с Витей установились добрые отношения, мы с ним общались с удовольствием. Галантный Нижегородский всегда отмечал мои обновки, не забывал делать комплименты по поводу новой прически или лака для ногтей; сегодня он одобрительно осмотрел мои сапоги и тоном знатока заметил:
— Италия? Баксов шестьсот?
— Нет, Витя, гораздо дешевле; не забывайте, что я в карты не играю, живу на зарплату.
— И то правда, — вздохнул Витя.
Он меня жалел; говорил, что не женская это работа, «вам бы дома сидеть, ребенка воспитывать, музыку слушать, книжки читать»; если приходилось задерживаться, переживал, как же я пойду вечером, в темноте, одна из изолятора. «Полно ведь всяких уродов, которые могут женщину обидеть…»
Наши с ним отношения не испортило даже то, что Нижегородский, вообще-то безразлично относившийся к предъявленному обвинению («Ну и что? Посижу и выйду»), в силу своего положения в тюрьме — неоднократно судимого вора — должен был по определению что-нибудь выкинуть для поддержания своего авторитета и в один прекрасный день начал есть бумаги из уголовного дела.
Но поскольку делал он это явно по обязанности, без души, лениво, да еще в изоляторе переболел гепатитом и после болезни стал слегка заторможенным, двигался и говорил, как в замедленном кино, — я только потешалась, глядя, как охранники без всяких усилий вынимают у него изо рта едва прожеванные бумажки, а Витя послушно открывает рот и ждет, пока бумажку достанут.
Сотрудники изолятора, правда, на него обозлились. У всех свежи еще были воспоминания о пожилом следователе из городской прокуратуры, моем бывшем коллеге, у которого обвиняемый мафиозо вдруг начал остервенело жрать уголовное дело с собственными признаниями, и не для проформы, а всерьез.
Все смертельно перепугались, стали заламывать ему руки, выковыривать изо рта обрывки допросов, он боролся, отшвыривал конвойных, залил все слюнями, покусал сотрудников изолятора; все были в панике, и только мой старенький коллега, храня полное спокойствие, не торопясь, куда-то отлучился и через некоторое время, так же не торопясь, вернулся со стаканом воды в руке. Никто не знал, что у него сделаны ксерокопии всех листов этого тома. А в следственном кабинете борьба в разгаре, уже мебель ломают, обвиняемый хрипит и давится; и тут следователь подходит к нему, протягивает стакан воды и доброжелательно говорит: «На, водичкой запей!..»
Сегодня Витя был еще спокойнее, чем обычно; он отметил, что выгляжу я необыкновенно хорошо, «прекрасна, как миллион долларов», после чего мы с ним обсудили повышение курса валют, достоинства и недостатки свободной прессы, он поинтересовался, какие новые казино открылись за то время, что он сидит, и тут я вспомнила про загадку, рассказанную мне Эдиком Соболевым.
— Витя, можете мне ответить на один вопрос? Вам никто в камере работу не предлагал после освобождения?
— Работу? Мне — нет, меня же вся тюрьма знает, я в авторитете. А вообще я что-то слышал…
На всякий случай Витя оглянулся, но на нас никто не обращал внимания. Он задумался.
— Да, вербовали в моей камере пацана одного, он уже вещички собирал.
— А что конкретно предлагали?
— Что? — Витя снова задумался. — Вроде бы работу за границей, в Южной Америке или в Южной Африке, я и не помню, и какая разница между ними, не знаю. — Он хмыкнул. — Этот мужик его как коня разглядывал, даже зубы смотрел, я бы на месте этого пацана уже давно в лоб дал бы. А тот терпел и хвастался, мол, он какой-то сложной гимнастикой занимается, дышит по особой системе, в общем — аутотренинг, поза лотоса, прочая мутня.
— А не помните, как вербовщика звали?
— Звали его Валера, сидел он за похищение человека, за Приморским районом, на руке наколка «Валера», не блатная, — отчеканил Нижегородский.
Да, это вам не Америка с Африкой, блатную наколку от фраерской Витя влет распознает.
— А пацан этот за кем сидел?
— Щас, — Витя наморщил лоб, потом поднял палец:
— О! Вымогалово, хлипкое, доказухи ноль, говорил, что скоро выйдет, даже до суда не досидит, и точно, увезли на меру пресечения и не вернули, вышел, наверно. Трайкин Сергей Сергеевич, семьдесят восьмого года, на Каляева сидел.
Я кивнула: на Каляева располагались сотрудники Управления но расследованию организованной преступной деятельности.
Закончив с Воробьевым и отметив у дежурной следственных кабинетов пропуск, я на обратном пути зашла в оперчасть, где без труда получила данные Трайкина, а также данные Валеры, сидевшего в одной камере с Трайкиным, и заодно выяснила, что этот самый Валера сидел некоторое время и с Эдиком Соболевым. Еще мне любезно сообщили, что три дня назад Валерий Иванович Синдеев был осужден федеральным судом за похищение человека к двум годам шести месяцам и десяти дням лишения свободы, то есть, по-простому, получил в пределах реально отсиженного срока и под звуки фанфар освободился из-под стражи в зале суда.
Я, конечно, попеняла самой себе на медлительность: если бы я начала выяснять личность «рекрутера» сразу после того, как мне сказал о нем Соболев, я бы застала его в изоляторе. Но поскольку я еще не знала, зачем мне это надо, я не очень расстроилась.
14
Трамвай подошел быстро, мне даже удалось занять сидячее место и доехать до прокуратуры в тепле и комфорте.
В моем кабинете было уютно и вкусно пахло кофе (вообще-то я кофе не особенно люблю, но запах хорошего кофе меня приводит в волнение). За моим столом сидел Коля Курочкин и что-то писал, отпивая горячий кофе из кружки.
— Привет, — сказал он, когда я вошла. — Сейчас я тебе стол освобожу.
— Да сиди, — милостиво разрешила я, — мы же договаривались, что ты посидишь у меня. Я пойду в канцелярию обвинительное на компьютере печатать, а ты можешь кабинет посторожить.
— Кофе будешь?
— Нет, спасибо.
— А я воспользовался чайником и кружкой, ничего?
— И водой прокуратурской.
— Что ж мне, с милицейской водой сюда ходить?
— А ты как думал? Не пей прокурорской воды…
— Что, козлом станешь? Маша, ты эксперта Струмина знала? — без перехода спросил Коля.
— Что значит «знала»?
— Грохнули его вчера в собственной парадной.
— Кошмар! — я закусила губу. — Лешка знает?
— Он мне и сказал…
Я побежала за подробностями в соседний кабинет.
— Лешка, что со Струминым приключилось?
— В девять вечера его труп обнаружили в парадной его дома, голова проломлена тяжелым предметом. Типичный разбой, карманы обчищены, даже часы и ботинки сняты. Говорят, он с дежурства ушел пьяный.
— Могу подтвердить, он в три часа дня уже лыка не вязал. Кстати, Наташа Панова мне сказала, что он набрался из-за похорон Неточкина, Гена у него учился.
Я замолчала, вспоминая пьяного Гену в дежурном отделении; все, что он говорил тогда, все, что казалось мне пьяным бредом, сейчас приобрело совершенно иное, прямо-таки мистическое значение. Получалось, что я действительно принесла ему несчастье.
— Когда похороны?
— В пятницу. Позвони в морг Маринке Коротаевой, она этим занимается.
Не выходя из Лешкиного кабинета, я набрала номер эксперта Коротаевой. Марина предупредила, что вынос — в пятницу в десять, поэтому желательно подъехать в морг к девяти. Оказалось, что вскрывать труп Гены пришлось ей. Я посочувствовала ей, и вдруг, повинуясь какому-то импульсу, свербившему в моем мозгу с того самого момента, когда я осознала, что в пьяных Гениных речах был какой-то еще неизвестный мне смысл, попросила Марину сравнить повреждения на черепе Гены со следами орудия, проломившего голову Аристарху Ивановичу Неточкину.
— Хорошо, — удивленно сказала Марина. — Я зайду к Боре Панову — он Неточкина вскрывал, мы сравним повреждения. Правда, не вижу смысла, но раз ты говоришь, что надо…
— Мариша, а можно прямо сейчас? Сходи к Боре и перезвони мне, очень прошу.
— Ладно, жди, — ответила Марина и положила трубку.
— Лешка, мне страшно, — медленно произнесла я и тут же вспомнила мягкое прикосновение руки моего нового любовника и его нежный шепот: «Не бойся, моя хорошая…» — А где Филонов?
— Был у Лариски в кабинете, — ответил мне Горчаков и пристально на меня посмотрел. — А зачем он тебе?
Я не стала ему говорить, что когда женщине страшно, ей хочется прижаться к близкому мужчине; если бы я прижалась к Лешке, он бы, наверное, очень удивился. Поэтому я пошла искать Филонова.
Подходя к Ларискиному кабинету, я услышала ее громкий смех. Заглянув в кабинет, я увидела, что Лариска, заливаясь смехом, пытается вырвать у Филонова свою знаменитую на всю прокуратуру фотографию, сделанную на вечере по поводу 8 марта, запечатлевшую ее в весьма откровенной позе. Она поднимала руку с фотографией вверх, но Филонову удалось все-таки завладеть снимком, прижав Лариску к себе. Оба они, запыхавшись, сказали мне: «Привет!», и после этого на меня уже не отвлекались.
