Александра Маринина - Черный список
– Здесь замок сломан, – сказал стоявший у меня за спиной Лисицын. – Мы тоже всякий раз мучаемся.
Наконец ключ провернулся, я распахнул дверь, сделал жест рукой, словно зашвыривая с порога сумку на кровать, закрыл дверь и запер. Как ни странно, при обратном движении замок не заедало. Почти бегом мы ринулись назад к лифту, спустились вниз, в гостиничный холл. Семь минут.
– Не получается, – констатировал я. – Давай пробовать еще раз с учетом того, что Ольга могла суметь открыть дверь номера с первой попытки.
Мы повторили маршрут, на этот раз не пытаясь справиться с замком, а просто остановившись возле двери и выждав шесть-семь секунд – ровно столько, сколько нужно, чтобы ловко открыть замок, швырнуть сумку в комнату и захлопнуть дверь. И снова у нас получилось намного больше четырех минут.
– Погоди, Сережа, все не так, – вдруг сказал я. – Ведь Ольга не подходила к портье за ключом. Стало быть, она рассчитывала, что Люся в номере. Но Люся-то была на пресс-конференции. Ольга очень торопилась и могла сообразить это, только поднимаясь в лифте. Тогда она могла вообще идти не к себе в номер.
– А куда?
– А черт его знает! – в сердцах бросил я. – К любовнику, например. Он, кстати, мог жить на одном из нижних этажей.
– А кто ее любовник?
– Да кто ж это знает! – рассмеялся я. – На этих фестивалях идет повальная случка, трахаются все и со всеми. Кто же знает, кто был партнером Ольги в тот день. Только, может быть, Люся, но и ее теперь не спросишь.
– Не знаю, Владислав Николаевич. – Сережа с сомнением покачал головой. – Не вяжется.
– Что у тебя не вяжется?
– Если в это время шла пресс-конференция, то как Доренко могла быть уверена, что застанет кого-то в номере? Я так понял, что в это время участники фестиваля по номерам не сидят, они или с прессой общаются, или гудят в ресторане. На кого же Доренко могла рассчитывать?
– Правильно, Серега. Ни на кого. Или на того, кто всегда на месте, у кого номер постоянно открыт. Оргкомитет или пресс-бюро.
Оргкомитет находился на втором этаже, поэтому мы начали с него. Это был большой двухкомнатный номер, где круглосуточно кто-нибудь дежурил, трещал телефон, жужжал факс. Мы беспрепятственно вошли в открытую дверь и стали объяснять молоденькой девушке с мальчишеской стрижкой, зачем явились. Она согласно кивнула и вместе с нами принялась искать сумку, фиолетовую с желтыми ручками. Сумка нашлась, хотя на поиски ушло довольно много времени. С трудом сдерживая возбуждение, мы заглянули в нее и разочарованно вздохнули. В сумке лежали чьи-то мокрые плавки и полотенце.
– Чья это сумка? – спросил Сергей у девушки.
– По-моему, Саши Грозовского, он вечно забывает повесить плавки сушиться, а потом жалуется на свою забывчивость.
– И давно у него эта сумка?
Я все еще не оставлял надежду, что это могла быть сумка Доренко, которую та забросила второпях в комнату оргкомитета и которую потом кто-то нашел, содержимое куда-то выложил и стал носить в ней купальные причиндалы.
– Ой, ну я не помню. Кто на это внимание обращает?
– А где сейчас Грозовский?
Она пожала плечами, всем своим видом показывая, что в ее обязанности не входит следить за сотрудниками и тем более за чужими сумками.
На поиски Саши Грозовского ушло часа два. Как оказалось, эти два часа мы потеряли впустую. Сумку он купил в киоске возле гостиницы неделю назад.
Понурые и расстроенные, мы поднялись на 16-й этаж в пресс-бюро. Их комната находилась в самом начале коридора, рядом с лифтом, и дверь была открыта нараспашку. Я осторожно заглянул в помещение, где царила суета и стоял гвалт. Фотографы, корреспонденты, редакторы, корректоры сидели друг у друга на головах и готовили очередной выпуск ежедневного четырехполосного «Вестника кинофестиваля». Я не стал ни с кем заговаривать, тем более что на меня никто внимания не обратил, а просто шагнул в прихожую и открыл дверцы стенного шкафа.
Сумка лежала на полке. Фиолетовая с желтыми ручками. Я был совершенно уверен в том, что это – та самая сумка, а не просто похожая, как найденная в номере оргкомитета. Осторожненько закрыв шкаф, я на цыпочках вышел в коридор.
– Я сматываюсь, – прошептал я Сереже Лисицыну, – вызывай следователя и изымай сумку.
– Может, сами возьмем да посмотрим, что в ней?
– Не моги. Я специально с Татьяной консультировался. Если в ней какая-нибудь улика, поди потом доказывай, что ты ее не подбросил.
– Но мы же только посмотрим, – взмолился он.
– Ага, а потом следователь ее на экспертизу отправит, найдут наши с тобой пальчики, и начнется все сначала. Если ты сейчас в нее полезешь, то во избежание неприятностей тебе придется просить сотрудников быть чем-то вроде понятых, которые потом подтвердят, что ты действительно нашел сумку именно здесь и ничего в нее не подложил. Стало быть, тебе придется остаться и глаз с нее не спускать, поскольку среди присутствующих могут оказаться заинтересованные лица. А кто будет вызывать следователя и всех остальных? Да при такой ситуации твой любимый начальник через десять минут узнает, что я все-таки влез в это дело, несмотря на его недвусмысленные высказывания. Все, Серега, я побежал. Сообщи потом, что в сумке лежит, ладно? Буду ждать. Кстати, ты мою Мезенцеву нашел?
– Нашел.
– Сказал, что мы с Лилей сегодня на пляж не придем?
– Сказал все, как вы просили.
– А она что?
– А они сильно гневались. – Сережа улыбнулся. – Сказали, что у вас ума не хватит ребенку фрукты купить.
Конечно, Маргарита опять в своем репертуаре. Она почему-то считает, что материнский долг заключается только в том, чтобы пихать в ребенка витамины. Лучше бы она побольше разговаривала с Лилей, а не откупалась от нее сладостями.
Я шагнул к лифту и нажал кнопку вызова, больше всего на свете желая не нарваться случайно на Риту. Двери кабины уже открылись, когда ко мне подскочил Сергей.
– Владислав Николаевич, а материалы-то!
– Какие материалы?
– Для Татьяны Григорьевны. Я же все приготовил и с собой взял, думал вечером к вам заглянуть, отдать. Может, возьмете?
– Спасибо, Сережа, возьму обязательно.
Он зашел в кабину, и мы вместе спустились на третий этаж, где Лисицыну временно оборудовали что-то вроде кабинета, куда он мог приглашать для бесед капризных кинодеятелей. Смешно было бы надеяться, что они будут приходить к нему в УВД.
Материалов о пожаре в Летнем театре было неожиданно много, целая пухлая папка. Я сунул было ее под мышку и с усмешкой подумал, что оказался точь-в-точь в такой же ситуации, как и погибшая Оля Доренко. Придется мне искать какой-нибудь пакет с ручками, и самое смешное, если он окажется фиолетово-желтым. Но, похоже, в ближайшем к гостинице магазине продавались только такие.
Дома все были в сборе, за исключением Ирочки, которая отправилась с седобородым Мазаевым куда-то на прогулку. На нижнем этаже Сильвия Пфайфер изображала очередные телевизионные тропические страсти, наши хозяева увлеченно следили за ними, сидя перед экраном. Таня с Лилей перебрались на галерею второго этажа, Таня по-прежнему работала, а Лиля молча сидела рядом на стуле и следила за рождавшимся на ее глазах текстом. Ну что я за отец! Ребенок приехал на юг, к морю, и целый день не выходит со двора. Никуда это не годится.
– Танечка, я вам принес материалы о пожаре, – сказал я, протягивая ей папку.
Она тут же сняла с колен свой мини-компьютер и схватила ее с такой торопливой жадностью, с какой маленькие дети хватают принесенные взрослыми подарки.
– Ой, спасибо, Дима, огромное спасибо. Когда их нужно вернуть?
– Я не спросил. Наверное, это не срочно, Сереже сейчас не до пожара. Читайте, пока не отнимут. Лиля, может, сходим искупаться?
По лицу девочки было понятно без слов, что купаться она не хочет. Она хочет или сидеть рядом с Татьяной, или читать, лежа на кровати. Но я проявил завидную настойчивость, упрекая себя в душе за то, что совершенно не забочусь о ее здоровье. На самом деле для купания время было не очень подходящее, солнце клонилось к закату, жара постепенно спадала, и выходить из воды было уже холодно. Поэтому я пошел на компромисс, решив просто посидеть на пляже и подышать целебным морским воздухом.
Пляж был почти пуст. Мы уселись на лежаки, Лиля – с книжкой, я – с мыслями о старике Вернигора. Конечно, семьдесят два года – такой возраст, когда во внезапной смерти нет ничего необычного. Но когда эта смерть случается уж очень «вовремя», мне это обычно не нравится.
Я растянулся на деревянном ложе, положив руки под голову и прикрыв глаза. Воздух был прохладным, с запахом йода и тины, и мне стало удивительно спокойно и хорошо. Я вдруг понял, что ни за что, ни за какие блага и деньги не вернусь на работу в милицию. Я перестал ее любить, эту богом проклятую работу, я устал от постоянно ощущаемого презрения людей, от матерных криков начальников, от болей в желудке, которые появляются всякий раз, когда два-три дня подряд приходится жевать бутерброды всухомятку и на бегу. Я устал от бессонницы, от отсутствия нормальных выходных, от унижения, которое приходится испытывать каждый раз, обращаясь с просьбами к вышестоящему начальству. У меня два ранения, ножевое и пулевое. И я устал от чувства собственного бессилия, когда на тебя одно за другим сыплются преступления, которые ты не можешь раскрыть, потому что свидетели молчат. А молчат они потому, что ты ничего не можешь противопоставить их страху или жадности. Их запугали или им заплатили, а ты в ответ можешь только просить, уговаривать и давить на давно всеми позабытый миф о гражданском долге. Но если уж этим гражданским долгом пренебрегают даже власти, то можно ли требовать чего-то большего от рядовых граждан? И я не хочу заниматься убийством Оли Доренко, которую я давно и хорошо знал, и Люси Довжук, которую я знал совсем мало. Я утратил сыщицкий азарт. У меня пропал кураж. И влез-то я в это дело только потому, что хотел искупить собственную ложь и помочь бедняге Гарику Литваку. И единственное, почему я еще барахтаюсь в этом дерьме и пытаюсь что-то изобразить из себя, это искренняя симпатия к молодому оперу Сереже Лисицыну с щенячьими глазами, у которого тоже вот-вот опустятся руки, потому что ничего у него не получается и за восемь месяцев работы нет ни одного преступления, раскрытием которого он мог бы гордиться. И еще Таня… Я не привык сам себя обманывать, поэтому честно признаюсь: она мне нравится. Она мне больше чем нравится. И она так не похожа на Риту – мой эталон женской красоты. Перед Татьяной мне почему-то не хочется терять лицо.
