Максим Есаулов - Попытка к бегству
— Все, решено! Тема закрыта!
Ледогоров матернулся сквозь зубы.
— Что?
— Ничего. Выражаю неописуемую радость. Можно я пока домой пойду? Посплю.
— Можно. После сходки.
Ледогоров снова ругнулся.
Вышегородкий сделал вид, что не заметил.
Солнце за окном разгоралось все ярче и ярче.
* * *На улице уже парило. Асфальт стремительно нагревался. Возле гаража двое расстегнутых до пупа водил не таясь пили пиво. Ледогоров прошел через двор, вышел на Маяковскую и толкнул обшарпанную дверь «Василисы». Внутри было пусто. За ним тоже никто не шел. Отдел практически пустовал: отпуска, командировки, больничные. Загорелая Ксения в рискованном ярко-оранжевом топике помахала рукой из-за стойки.
— Привет! Опять один?
— Пока да. Поляк на той неделе появится.
— А Антон, Юрка, Яшка?
Он вытер рукой уже намокшее лицо и поискал глазами вентилятор в углу.
— Антон «чеченский» отпуск гуляет, Юрка в командировке, Яшка в госпитале работу «косит». Ксения, включи «крутоверт». Я умру сейчас.
Она засмеялась звонко и заразительно.
— Минуту! Погоди — не умирай! Я-то родилась в Ташкенте — наверное, наследственно хорошо переношу жару.
Вентилятор загудел, наконец обдав лицо потоком воздуха.
— Что будешь?
В животе стало прохладно, активно засосало под ложечкой. С трудом проглотив наполнившую рот слюну, Ледогоров глубоко вздохнул.
— Кофе и «Нарзана» бутылочку.
Глаза прилипли к бутылке коньяка. Он чувствовал густой, плотный аромат, ощущал на губах легкое покалывание, представлял, как расслабляются мышцы и приятно шумит…
— Как всегда без сахара?
Словно разряд тока вернул его к действительности. Ксения протягивала дымящуюся чашку. Глаза у нее были серьезные и понимающие.
— Спасибо!
Он сел в углу. Открыл бутылку и булькнул в стакан ледяную воду. Первый же глоток выступил каплями пота на груди. Струйка побежала под рубашкой вниз к животу. Кофейная горечь расслабила. Он закурил.
Хоть что-то еще можно. Сколько он уже не пьет? Седьмой месяц. Когда же это кончится. Врач говорил, что желание пропадет скоро. Как надоело чувствовать себя ущербным. Ловить сочувствующие, понимающие, насмешливые взгляды. И постоянно ощущать этот вкус. Странно — он всегда не особо любил коньяк, а теперь с ума сходит от воспоминаний этого вкуса. Налить темную жидкость в фужер. Смотреть, как масляно отсвечивают его стеклянные бока. Отрезать ядреный, сочащийся лимон. Вдохнуть аромат. Подержать фужер в ладонях. Коснуться губами теплого края, ощущая усиливающийся, кружащий голову запах. Ощутить на языке…
Ледогоров залпом ошарашил себя горячими остатками кофе и, бросив недопитый «Нарзан», выскочил на улицу. Хорошо, что Ксения находилась где-то в подсобке. На Маяковской грохотали отбойными молотками рабочие. Чадя, в знойном мареве полз асфальтоукладчик. Ледогоров снова вытер ладонью лоб и побрел в сторону Некрасова. Так сильно его еще никогда не цепляло. Внутри росла злость на себя, на Вышегородского, на окружающую действительность и свою непонятную дурацкую жизнь. Он знал еще только один способ унять все это. Жара наваливалась на плечи. За спиной пулеметными очередями били вслед отбойные молотки.
* * *В магазине было только двое покупателей. Субтильная белоногая девица в блеклом сарафане и соломенной шляпе и крупная седая женщина с пятью авоськами в загорелых обветренных руках. Юлька, высунув от усердия язык, резала сыр. На ней была его любимая синяя майка-блузка. Ледогоров вдруг почувствовал, как мгновенно успокаивается. Жизнь стала казаться проще и веселее. Он тихонько остановился на ступеньках, с удовольствием вглядываясь в любимые черты веснушчатого скуластого лица.
— С вас тридцать два восемьдесят.
— И, пожалуйста, грамм триста «Бородинской».
Черноокая хохлушка-кассирша Люба заметила его. Он приложил палец к губам и пристроился за широкой спиной женщины с авоськами. Девица отошла к кассе.
— Доченька, мне масла подсолнечного и творогу упаковку.
— Какого масла?
— Подсолнечного.
— Оно разное. Вот смотрите.
— Подешевле бы.
— Тогда вот это. Все вместе — пятьдесят два сорок.
Женщина вздохнула и тоже пошла к кассе.
— Мелочь давайте! — пронзительно говорила Любка девице в шляпе. Нету у меня сдачи!
Ледогоров подумал, что в жизни у нее приятный грудной голос, который становится противным, как только она садится за кассу. Профессиональная деформация.
Юлька что-то записывала в ученической тетрадке.
— Что вы хотите?
— Тебя.
Она подняла глаза и заулыбалась. Солнечно так. Как только одна она умела.
— Сменился? Чего спать не идешь?
— Соскучился.
Она улыбнулась еще шире и, привстав на цыпочки, слегка коснулась своими мягкими губами его щеки.
— Сумасшедший. Иди спи. Проснешься, я уже буду дома.
Он смотрел в ее смеющиеся зеленые глаза и чувствовал, как прихватывает горло от нежности. До слез. До головокружения. Он никогда не думал, что так может быть. Он никогда не поверил бы, что так может быть. Он никогда не надеялся и не мечтал, что так может быть. Хотя может так уже было. Он просто не помнил, как это было раньше.
Она погладила его по небритой щеке.
— Подожди секунду. Я позову Катьку и пойдем на двор, покурим.
Он кивнул. Ее кожа пахла солнцем. Сердце в груди стучало, как сумасшедшее.
— Иди, — она ладонями оттолкнула его от прилавка, — я догоню.
Моховая улица была сплошь забита припаркованными машинами. Ледогоров с трудом перешел дорогу и, миновав железную ограду двора напротив, присел на парапет давно разрушенного фонтана. Небо наливалось жестким белым цветом. Горячие лучи настойчиво кололи землю. Юлька вынырнула из дверей «подвальчика», держа в руках две пивные банки. Он напрягся. Шевельнулись мучительные воспоминания о недавнем утре в «Василисе».
— Это тебе, — Юлька поставила жестяные цилиндры на землю, — чешское безалкогольное. Сегодня привезли.
Он уже не слушал, любовно скользя взглядом по ее идеальной фигуре, скрытой накинутым поверх одежды белым халатом.
— А это зачем?
— Как зачем? Пить, конечно!
— Нет, — он рассмеялся, — я про халат.
Рука, отвернув полу, скользнула по теплому колену.
— Это, — она извлекла его руку обратно и вложила в нее зажигалку, — для того чтобы не быть изнасилованной посреди двора на глазах у всех жителей дома. Ты дашь мне сегодня прикурить?
Он щелкнул «крикетом», после чего закурил сам. Она присела рядом. Он обнял ее за плечи.
— Хочу тебя безумно.
— Ты маньяк! Терпи. Я сегодня только до вечера.
Магазин работал круглосуточно, но график работы у персонала был «скользящим» — то «в день», то «в ночь», то сутки.
— Только это и успокаивает.
Он смотрел как она, вытянув губы, затягивается сигаретой. Ему нравилось каждое ее движение. Все, что она делает и все, как она делает. Как-то он поймал себя на мысли, что это похоже на помешательство. Или на любовь…
— Как дежурство?
— Нормально, — он махнул рукой, — «черные» перестрелялись, а так ничего.
Юлька хотела еще что-то спросить, но осеклась. Он проследил за ее взглядом. Синий «Рено» лихо парковался напротив дверей магазина.
— Притащилась, сучка! Надо бежать, а то «концерт» будет.
Одетая в деловой серый костюм крашенная блондинка лет сорока изящно выбралась из-за руля.
Ледогоров щелчком отбросил окурок.
— Что? Опять что-нибудь?
— Да, ерунда, — Юлька поднялась, — двух коробок конфет недосчитались. Опять меня стращает.
— Слушай! — он нахмурился. — Давай я с ней поговорю.
— Прекрати! — она непреклонно тряхнула головой. — О чем? Я разберусь сама. Все. Помчалась. Отдыхай. Там бульон куриный, котлеты. Да, сыр еще есть, помидоры…
— Найду. Приходи быстрее.
— Как только — так сразу.
Он смотрел, как она грациозно перепрыгивает через газончики, оборачивается у дверей и машет ему рукой.
Жара душила город все сильнее и сильнее. Исходящие выхлопными газами автомашины «кипели» в пробках, доводя до истерики своих изнывающих от духоты водителей. Девушки разделись почти до купальников, к полному безразличию одуревших, постоянно поглощающих пиво мужчин. Уличные собаки безжизненно валялись на тротуарах, страдальчески высунув языки. Счастливые БОМЖи собирали в день месячную норму бутылок. Все, кто мог, прятались в оснащенные кондиционерами и вентиляторами помещения, или хотя бы просто в тень.
Ледогоров добрел до станции метро «Чернышевская», перешел Кирочную и вошел под гулкую, высокую арку старого грязного дома. Какую-то секунду ему не хотелось снова выходить под палящее солнце, залившее двор. Квартирка, которую они с Юлькой снимали почти задаром у каких-то ее дальних родственников, напоминала о фильмах про трущобы Гарлема. Входная дверь вела в десятиметровую кухню, соединенную узким коридорчиком с восьмиметровой комнатой. Самопальный душ в углу отделялся клеенчатой занавеской. Два окна выходили в грязный «колодец», акустика которого позволяла слышать храп на первом этаже, не говоря о более громких звуках: бурчанье телевизора, грохоте магнитофона, мате и шуме постоянных драк во дворе.
