Роман Добрый - Сыщик Путилин (сборник)

– Но, – тут же добавил он, – мало ли кто жалобно кричит страшными темными петербургскими ночами? Я думал, так, какая-нибудь гулящая ночная бабенка. Их ведь тут много по ночам шляется. Сами знаете, место это такое… Вяземская лавра… Притоны всякие.

– А в котором часу это было?

– Примерно часов в пять утра, может – позже.

Весть о страшном происшествии быстро облетела Петербург. Толпы народа целый день ходили на площадь осматривать место жуткой трагедии. Целая рать самых опытных, искусных агентов, замешавшись в толпу, зорко вглядывалась в лица окружающих и внимательно прислушивалась к доносившимся речам.

Устали мы за этот день адски! С девяти часов утра и до восьми вечера мы с моим другом были на ногах. В девять часов мы с Путилиным сидели за ужином. Лицо у него было угрюмое, сосредоточенное. Иван Дмитриевич даже не притронулся к еде.

– Что ты думаешь об этом случае? – внезапно спросил он меня.

– А я, признаюсь, собирался задать этот вопрос тебе, – произнес я.

– Скажи, ты очень внимательно осматривал труп? Неужели нет никаких признаков насилия, следов борьбы? – с надеждой, как мне показалось, продолжил он.

– Никаких.

– Должен тебе сказать, дружище, – задумчиво произнес Путилин, – что этот случай я считаю одним из самых выдающихся в моей практике. Признаюсь, ни одно предварительное следствие не давало в мои руки так мало данных, как это.

– Э, Иван Дмитриевич, ты всегда начинаешь с «заупокоя», а кончаешь «заздравием»! – улыбнулся я.

– Так ты веришь, что мне удастся раскрыть это темное дело? – немного воодушевившись, поинтересовался он.

– Безусловно!

– Спасибо тебе. Это придает мне энергии.

Мой друг опять погрузился в раздумья.

– Темно… темно… – тихо бормотал он про себя.

Он что-то начал чертить указательным пальцем на столе, а затем вдруг его лицо – на еле уловимый миг – осветилось довольной улыбкой.

– Кто знает, может быть… да-да-да…

Я знал привычку моего талантливого друга обмениваться мыслями с самим собой и поэтому нарочно не обращал на него ни малейшего внимания.

– Да, может быть… Попытаемся! – громко произнес Путилин.

Он поднялся и, приблизившись ко мне, спросил:

– Ты хочешь наблюдать за всеми перипетиями моего расследования?

– Что за вопрос?! – воскликнул я.

– Так вот, сегодня ночью тебе придется довольно рано встать. Ты не посетуешь на меня за это? И потом ничему не удивляйся… Я, кажется, привезу тебе маленький узелок…

Я заснул как убитый, без всяких сновидений, тем сном, которым спят люди измученные, утомленные. Сколько времени я проспал – не знаю. Разбудили меня громкие голоса лакея и Путилина.

– Вставай, вот и я!

Я протер глаза и быстро вскочил с постели. Передо мной стоял оборванный бродяга. Худые продранные штаны, какая-то бабья кацавейка…[1] Вокруг шеи обмотан грязный гарусный[2] шарф. Дико всклокоченные волосы космами спускались на сине-багровое лицо, все в синяках. Я догадался, что передо мной – мой гениальный друг.

– Ступай! – отдал я приказ лакею, на лице которого застыло выражение сильнейшего недоумения.

– Постой, постой, – улыбаясь, начал Путилин, – не одевайся в свое платье… Не угодно ли тебе надеть то, что я привез в этом узле?

И передо мной появилось какое-то грязное отрепье вроде того, в которое был облачен и сам Путилин.

– Что это?..

– А теперь садись! – кратко изрек мой друг. – Позволь мне заняться твоей физиономией. Она слишком прилична для тех мест, куда мы отправляемся…

– Бум! Бум! Бу-у-ум! – глухо раздавался в раннем утреннем воздухе звон большого колокола Спаса на Сенной.

Это звонили к ранней обедне. В то время ранняя обедня начиналась чуть ли не тогда, когда еще кричали вторые петухи. Сквозь неясный, еле колеблющийся просвет раннего утра с трудом можно было разобрать очертания черных фигур, направлявшихся к паперти церкви. То были нищие и богомольцы. Ворча, ругаясь, толкая друг друга, изрыгая отвратительную брань, нищие и нищенки спешили поскорее занять свои места, боясь, как бы кто другой, более нахальный и сильный, не перехватил «теплого» уголка.

– О господи! – тихо неслись шамкающие звуки беззубых ртов старцев-богомольцев, размашисто осенявших себя широким крестом.

Когда Путилин и я приблизились к паперти и, миновав ее, вошли в церковь, нас обступила озлобленная рать нищих.

– Это что еще за молодчики объявились? – раздались негодующие голоса.

– Ты, рвань полосатая, как смеешь сюда лезть? – наступала на Путилина отвратительная старая мегера.

– А ты что же, откупила тут все места, ведьма? – сиплым голосом дал отпор Путилин.

Теперь взбеленились уже все:

– А ты думаешь, мы тут просто так стоим?! А? Да мы все себе местечко покупаем, ирод окоянный!..

– Что с ними долго разговаривать! Взашей их, братцы!

– Выталкивай их!

Особенно неистовствовал страшный горбун. Все его безобразное тело, точно туловище чудовища-спрута, колыхалось от совершаемых им порывистых движений. Его длинные цепкие руки-щупальца готовы были, казалось, схватить нас и задавить в своих отвратительных объятиях. Единственный его глаз, налившись кровью, полыхал бешеным огнем. Я не мог удержать дрожи отвращения.

– Вон! Вон отсюда! – злобно рычал он, наступая на нас.

– Что вы, безобразники, в храме Божьем шум да свару поднимаете? – говорили с укоризной некоторые богомольцы, проходя притвором церкви.

– Эх, вижу, братцы, народ вы больно уж алчный!.. – начал Путилин, вынимая горсть медяков и несколько серебряных монет. – Без откупа, видно, к вам не влезешь. Что с вами делать? Нате, держите!

Картина вмиг изменилась.

– Давно бы так… – проворчала старая мегера.

– А кому деньги-то отдать? – спросил Путилин.

– Горбуну Евсеичу! Он у нас старшой. Он – староста.

Безобразная лапа чудовища-горбуна уже протянулась к сыщику. Ужасающая, бесконечно алчная улыбка зазмеилась на его страшном лице.

– За себя и за товарища? Только помните: две недели третью часть выручки – нам на дележ. А то все равно сживем!..

Ранняя обедня подходила к концу. Путилин с неподражаемой ловкостью завязывал разговор с нищими и нищенками о вчерашнем трагическом случае у паперти Спаса.

– Что вы, почтенный, насчет этого думаете? – с глупым лицом обращался он несколько раз к горбуну.

– Отстань, обормот!.. Надоел! – злобно сверкал тот глазом-щелкой.

– У-у, богатый черт, надо полагать! – тихо шептал новоявленный побирушка соседу-нищему.

– Да он нас с тобой, брат, тысячу раз может купить и перекупить! – ухмылялся тот. – А только бабник, да и заливает здорово!..

По окончании обедни оделенная копейками, грошиками и пятаками нищая братия стала расходиться.

– Мы пойдем за горбуном… – едва слышно бросил мне мой знаменитый друг.

Горбун шел быстро, волоча по земле искривленную уродливую ногу. Стараясь оставаться незамеченными, мы следовали за ним, не выпуская его из виду ни на секунду. Раз он свернул налево, потом – направо, и вскоре мы очутились перед знаменитой Вяземской лаврой. Горбун юркнул в ворота этой страшной клоаки, истории о которой приводили в содрогание людей с самыми крепкими нервами.

Это был период расцвета славы Вяземки – притона всего столичного сброда, безжалостно обрушивавшегося на петербургских обывателей. Отъявленные воры, пьяницы-золоторотцы[3], проститутки – все это отребье свило здесь прочное гнездо, разрушить которое было не так-то легко. Подобно московскому Ржанову дому Хитрова рынка, здесь находились и ночлежки – общежития для этого почтенного общества негодяев и мегер, и отдельные комнатки – конуры, сдаваемые за мизерную плату аристократам столичного сброда.

Притаившись за грудой пустых бочек, мы увидели, как страшный горбун, быстро и цепко поднявшись по обледенелой лестнице, погребенной под человеческими экскрементами, ступил в черную галерею грязного, ветхого надворного флигеля и скрылся, отперев огромный замок, за дверью какого-то логовища.

– Ну, теперь мы можем возвращаться, – задумчиво произнес Путилин, не сводя глаз с таинственной двери, скрывшей чудовище-горбуна.

– Ты что-нибудь наметил? – спросил я его.

– Темно… темно… – как и предыдущей ночью, ответил он.

В сыскном управлении Путилина ожидал сюрприз. Лишь только мы вошли, предварительно переодевшись в свое платье, в кабинет, как дверь распахнулась и в сопровождении дежурного агента вошла, вернее, вбежала небольшого роста худощавая пожилая женщина. Одета она была так, как обыкновенно одеваются мещанки или бедные, но благородные чиновницы: на голове ее громоздилось некое поношенное подобие черной шляпы, прикрытое черной же косынкой, сама она была облачена в длинное черное пальто. Лишь только она вошла, как сейчас же заплакала, вернее, заголосила.