Аркадий Вайнер - Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак
— Что этот парень стал делать?
— Не знаю, он к ним туда подался… А я — по инструкции мне так полагается — побежала назад в будку и по телефону стала вызывать милицию. И, пока дозвонилась, там сильные крики были, ругались они, потом заревела машина и раздался очень сильный, ну… такой… тупой удар, я даже в будке слышала! И скрип тормозов…
Мы дошли с ней до шоссе, и она показала рукой.
— Когда я снова прибежала, они уже не дрались, а двое валялись на дороге. Одного сбросило с шоссе, а другой лежал вот здесь, на дороге. Он был уже мертвый…
— Валя, я вас очень прошу, соберитесь, вспомните абсолютно точно: драка началась до того, как машина возвратилась к мангалу? Или после? Это очень важно!
— Я и помню точно, — уверенно сказала девушка, — потому что я вышла на крики, а к тому моменту, когда машина задом подъехала, они уже там дрались все… Парень-то, шофер этот, на драку кинулся…
— А видели, как водитель сбил машиной этих двоих?
— Ну как же я могла видеть, я ведь из будки в милицию звонила…
— Ну что ж, спасибо, Валечка. Вы мне помогли. Если понадобится, я еще позвоню. Желаю вам успехов…
Дожидаясь Уколова, я разгуливал по въездному пятачку перед воротами и рассматривал здание пансионата, полускрытое за деревьями. Своими длинными лоджиями оно было похоже на теплоход, пришвартовавшийся к ялтинской набережной. Казалось, что сейчас коротко взревет гудок и пансионат медленно тронется с места и уплывет от этих гор, осени, будней — в праздник. Уплывут на его бетонном борту и несколько человек из трех номеров — на втором и третьем этаже. Нет, все-таки в приземленности следственной работы, в ее печальном прозаизме есть свои преимущества: пансионаты не уплывают из лесов и парков в море. Стоят на месте. И это сулит надежду узнать, кто в них жил, что слышал и что видел.
Появился Уколов, по лицу которого было видно, что он немного отошел от обиды.
— У меня к вам будет просьба, лейтенант, — сказал я. — Свяжитесь, пожалуйста, с администрацией пансионата и выясните абсолютно точно, кто из отдыхающих проживал 28 сентября вот в этих трех номерах — один на втором и два на третьем… Фамилии, адреса и тому подобное…
— Хорошо, — на удивление легко согласился лейтенант. — А почему именно в этих трех?
— Потому что напротив этих трех комнат деревья образуют просвет и с балконов достаточно хорошо просматривается вся автостоянка вместе с мангалом…
13 глава
В прокуратуре на стуле перед моим кабинетом сидел Плахотин. Он увидел меня, вскочил, выдвинул вперед свой нос-кормило, и вид у него стал трусливо-независимый, как у киплинговского кота, который ходил сам по себе.
— Вот, товарищ следователь, дожидаюсь вас уже минут сорок, — сообщил он с тайным укором. — А работа не стоит, не ждет, мать-кормилица. Мне ведь, как признанному передовику, с Доски почета не слазящему, другим, с меньшим сознанием пример надо оказывать… Чтоб знали, на кого равняться…
— Хорошо, Плахотин, впредь буду равняться на вас, — успокоил я его. — Я и не упомню, когда меня на Почетную доску вешали. Вы принесли заключение медэкспертизы?
Он протянул мне заклеенный конверт, удрученно помотал своим хоботом.
— Елки-палки, сколько мороки из-за пустяковой вмятины…
Мы вошли в кабинет, и я, не присаживаясь, разорвал конверт, вынул бланк и быстро пробежал его глазами.
— Вмятина-то у вас не на крыле и не на двери, а на боку и на спине, — заметил я ему. — Вот видите, что эксперт пишет: «…повреждения в области седьмого — двенадцатого ребер нанесены тяжелым тупым предметом…» А про тыкву ничего не пишет эксперт. Так каким же вас тяжелым предметом лупили по ребрам? Дубиной? Ногами?
— Товарищ следователь, я же вам говорил!.. Совестью клянусь, честью… — взвился на дыбки Плахотин.
— О-одну минутку! — остановил я этот гейзер чистосердечия. — Я вас, Плахотин, уже упреждал об ответственности свидетеля за дачу ложных показаний. Дальнейшее наше знакомство все более убеждает, что вы один из тех свидетелей, которые сами достойны обвинения. Вы рассказываете мне что угодно, кроме правды…
— Товарищ следователь, да я вам готов показать все, что вы скажете! — и Плахотин дернул на груди рубаху, изображая крайнюю степень морального страдания.
— Вот-вот! Вы мне готовы рассказать все — о сожжении Москвы Наполеоном, о сговоре в корчме на литовской границе, только бы не вспоминать о драке со Степановым на автоплощадке…
— Честное шоферское! Не был я ни в какой корчме!.. — Предположив, что я сбился со следа и вместо шашлычной попал в неведомую корчму на границе с Литвой Плахотин ощутил прилив новых сил. — Что вы клепаете на меня, товарищ следователь? Проверьте, где хотите, не был я там! И про пожар ничего не знаю…
— В корчме были не вы, а Гришка Отрепьев, и про пожар в Москве я упомяну для примера, — успокоил я его. — Но мне нужно, чтобы вы честно рассказали, что произошло ночью 28 сентября в дорожной шашлычной. Вы это готовы сделать?
— А я и так честно все рассказал, что видел. И помнил!.. Все-таки вам тоже надо в мое понимание войти — так по башке двинули, что…
— …на ребрах синяки выскочили? — перебил я его.
— Да кто знает? — взвился Плахотин. — Может, я в потере сознательности рухнул на асфальт, как подрубленное деревце, и покалечился об какие-то тупые тяжелые предметы! Ведь так же могло выйти? Подумайте сами, товарищ следователь, прежде чем меня обвинять! Ведь в жизни и так могло случиться? Жизнь, она штука сложная и очень даже коварная…
— Слушайте, подрубленное деревце, внимательно, что я вам скажу. Вы сейчас нагличаете в твердой уверенности, что мои разговоры об ответственности за ложные показания — пустые угрозы. Поскольку единственный человек, который мог бы мне объяснить, что там произошло между вами, сидит в тюрьме и по непонятным для меня причинам молчит… И вы надеетесь, что правда останется с ним в тюрьме, раз он убил человека. Но рано или поздно Степанов заговорит и я все равно узнаю правду. Вот тогда я вам не завидую. Идите пока, я вас скоро вызову снова…
В следственный изолятор я приехал во второй половине дня, солнце уже оседало в тяжелую кашу сизо-синих туч, и его багровые отблески ложились на лица густой воспаленной краснотой. Майору Подрезу, с которым обо всем договорился по телефону, я отдал в руки постановление и расписался в большой бухгалтерской книге о приеме заключенного на выезд.
— Ты подожди здесь, в прогулочном дворике, сейчас его конвой доставит, — сказал Подрез. — И машину прямо сюда подадим…
— Ладно, — кивнул я и спросил: — Ну, что, не наказывали больше Степанова?
— Нет, не наказывали, — покачал головой Подрез, обмахивая можжевеловой веточкой свои сияющие сапоги. — Но человек он тяжелый, трудно ему придется в колонии, с людьми жить не умеет…
— Да? — я уселся на деревянную скамью, положил рядом портфель. — А он что, склочник?
— Как тебе сказать? Есть такая порода — в своем глазу бревна не видят. Сладу с ним нет: все он критикует, со всем несогласен, все не по нем. Уж чья бы корова мычала, сидит по двум особо тяжким статьям, а от всех все требует. И от администрации, и от заключенных…
— И что, неположенного требует?
— Да разве в жизни разберешь по миллиметрам, что положено, а что возможно? Сегодня в обед в присутствии надзирателя-контролера заявляет бачковому: еще раз разольешь суп не поровну, я тебе весь котел на голову натяну… Тот, естественно, жалуется, как там в уполовнике проверишь: кому баланда гуще, а кому жиже?
— Н-да-тес, — огорченно вздохнул я. — Сочувствую бедному бачковому. Кстати, а тебе не пришло в голову проверить: вдруг бачковой действительно кому-то всю гущу выгребает?
— Ну, это ты, Борис, брось! Мы за этим следим, знаешь, как?
Я не успел узнать, как Подрез следит за добросовестностью бачковых, поскольку двое конвойных солдат привели Степанова.
— Здравствуйте, Степанов. Пока не пришла машина, давайте погуляем здесь поболтаем немного…
— Давайте погуляем, — усмехнулся Степанов. — У меня ведь прогулки на воздухе сейчас нормированные, не знаю, как у вас…
— У меня, к сожалению, тоже. Причина, правда, другая, но результат один, — сказал я примирительно и протянул ему пачку сигарет.
Он какое-то мгновение раздумывал, а потом взяло верх острое желание глотнуть синего ароматного, чуть пьянящего дыма, достал сигарету и, не дождавшись, пока желто-синий язычок пламени из зажигалки оближет бумажный цилиндрик, стал жадно затягиваться. Выпустил длинную сиреневую струйку и безразлично сказал:
— Конечно, результат один. Это как у голодающих: один голодает оттого, что харчей нет, другой — на диете, когда жиры сердце душат…
— Возможно, — согласился я. — Хотя пример вы привели не очень точный. На прогулки, в частности, у меня не хватает времени из-за вас.
