Аркадий Вайнер - Лекарство против страха
Фимотин круто повернулся ко мне, сказал резко:
— Ну и сын! Ну и знал! И что с того? Неправда, что ли? Напился и валялся, как свинья. Я и знал, что так будет!
— Откуда же вы знали?
— А оттуда, что Поздняков ваш — хамло, жлоб! Милиционер — он милиционер и есть, все они пьяницы! Анна Васильевна, — голос Фимотина неожиданно переломился, стал умильным, почтительным и сочувственным, — вот человек, профессор, а этот хам жизнь ей заел… Дурочка она, давно надо было в руководящие инстанции писать, гнать его в три шеи с квартиры!
Сдерживая душившую меня злость, я сказал вежливо и тихо:
— Вы себя интеллигентом считаете. И Желонкина вам импонирует, тем более что почти профессор она, и квартира у нее трехкомнатная — есть где сыну с молодой женой поселиться, ваш покой на старости не ломать. Одна только преграда — Поздняков там проживает. А тут случай сам в руки катит. Отчего же не накапать, втихую этак, ядовитенько и безответственно. А? Позднякова из милиции выгонят, глядишь, и Желонкина от него избавится, вам ведь такой свояк — в чёботах — не нужен? Только не получится по-вашему, не надейтесь… — Я перевел дух и закончил: — С Дашей я разговаривал, хорошая она девушка. Вашего парня, Виссарион Эмильевич, я не знаю. Но на одно надеюсь: что он совсем на вас не похож…
…На базарной площади, примыкающей к южной стене дворца герцога Альфонсо д'Эсте, я купил за тринадцать флоринов серого сухоногого осла с задумчивыми влажными глазами, выдающими нрав обжоры и лентяя, и получил в придачу ковровый седельный мешок, сильно истертый, но еще вполне пригодный. Прекрасную широкополую шляпу черного шелка, на алой подбивке, докторскую мантию и книги свои побросал в мешок, а за девять флоринов приобрел свиные сапоги без рантов, неношеную хлопковую голубую рубаху, медные шпоры с дребезжащими звездчатыми колесиками и тяжелую резную трость, которая была хороша тем, что, потянув за ручку, можно было вытащить на свет божий два локтя булатного клинка.
В тратторию «Веселый каплун» я вваливаюсь с друзьями и кричу с порога пузатому трактирщику:
— Луиджи, неси на стол все лучшее, доктор Гогенгейм покидает тебя навсегда!
— За мой счет? — бурчит Луиджи, и не понять, рад он разлуке со мной или опечален ею.
— Сегодня плачу я! Ученые отцы не решились выпустить меня из города без гроша, краснея за мою нищету и за свою скупость!
И выстраиваются на дощатом, добела выструганном столе ровные ряды бутылок с вином фалернским и тосканским, мальвазией, запотевшие глиняные кувшины с душистым изюмным вином и смирненской настойкой. Принесли серебряные с чернью чаши и стаканы цветного дымчатого стекла венецианского, и велит хозяин слугам подать для прощального бала, что правит напоследок отправляющийся по белу свету молодой доктор Гогенгейм, дорогую посуду, из английского олова отлитую, и на тарелках этих, нарядно белых, сияющих, возлежат румяные цыплята, стыдливо светит прозрачными от жирка боками молочный поросенок и сочится кровью чуть прихваченная пламенем телятина.
И огонь во рту от баранины по-лангедокски гасим мы бокалами белого, розового и алого вина, и веселье наше вздымается над пиршественным столом, как дым над полем битвы. Присоединяются к празднеству голодные студенты, и случайно забежавшие знакомые, и не случайно обретающиеся в траттории незнакомые побирушки. А я кричу гулящим девицам, собравшимся журчащей стайкой в уголке:
— Эй вы, чертовы монахини, невесты Люцифера, идите за наш стол! Только благодаря вам я не удавился здесь за шесть лет занудства! Любимые мои цветочки, сладкие плоды садов греховных, идите, чтобы я мог вас обнять всех сразу!
— Рук не хватит всех обнять сразу! — смеются девицы. — Лучше, мессир доктор, по очереди…
— Хватит! — кричу я, счастливый и хмельной. — Хватит рук, чтобы обнять вас всех, и хватит ног, чтобы обойти мир, и хватит сердца, чтобы раздать всем страждущим, и утробы моей хватит, чтобы пировать во всех застолицах добрых людей…
— А хватит ли денег, чтобы пировать во всех застолицах? — шипит прибившийся к столу человек с зеленоватым трусливым лицом фискала.
С хохотом отвечаю ему:
— Об этом пусть заботятся те, у кого коротки руки и слабы ноги! Те, кто тратит сердце только над расстегнутым кошельком…
А пьяненький трактирщик Луиджи, поглаживая меня по плечу, говорит:
— Дня на три в дорогу я тебе еды дам. А потом как будешь?..
— Сказано в евангелии от Матфея: «Взгляните на птиц небесных — они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и отец ваш небесный питает их». И меня пропитает милостью своей…
— Первый раз слышу, чтобы ученый доктор подавался в бродяги и на милостыню нищенскую уповал, — говорит с досадой и злостью фискал.
— Дурак ты, братец, — отвечаю ему. — Я не на милостыню нищенскую уповаю, а на благодарность людскую за ум свой быстрый, руку твердую, глаз верный — главных помощников милосердного сердца лекарского!
— Это еще неизвестно, каким ты будешь лекарем, — уныло и упрямо бубнит фискал, и на лице его — гнев и зависть оттого, что никто никогда не провожал его так добро и весело в дорогу, и не поднималось за всю его жизнь столько заздравных чарок, и не висли у него на шее девицы, лаская не за деньги, а искренне и горячо, и никогда за всю жизнь не удалось ему узнать столь много, сколь знает этот молокосос, а главное — что никогда не возникало желания уйти от порога своего постылого дома дальше, чем на двадцать лиг. И поэтому он с нарастающей злостью повторяет: — Неизвестно, каким ты будешь лекарем! Может быть, станут тебе благодарностью плевки, хула и поношения…
Не дал я ему закончить, бросил в него обглоданным куренком:
— Замолчи, злопыхающий глупец! Запомни этот вечер — пройдут годы, и повторите вы за мной слова писания: я есмь хлеб жизни, приходящий ко мне не будет алкать, и верующий в меня не будет жаждать никогда…
— Ты святотатствуешь!.. — вопит жалкий и злой человек, но Луиджи уже несет его на своем необъятном животе к дверям.
Музыканты пришли, согрелись вином, дружно загремели их мандолины, рожки, флейты, виола-дагамба и немецкий роммель-пот. Зажгли масляные плошки, и их дымный свет пятнами прыгает по красным, потным лицам, все кричат, поют и хохочут одновременно, всем очень весело. Я ношусь по траттории в обнимку с девицами, и пляшу лучше всех, и пою громче всех, и зову налить еще бокалы:
— Веселитесь, пойте и пейте, пока мы топчем эту прекрасную, солнечную, зеленую землю, потому что потом ввергнут грешников в печь огненную, там будет плач и скрежет зубовный. А мы с вами все, слава богу, грешники…
Восходит солнце; половина гуляк вповалку спит на лавках и по углам, остальные сонными мухами ползают между столами и стойкой, остужая кислым вином неутомимый похмельный жар. Я вышел во двор, умылся прозрачной ключевой водой; я свеж и бодр, будто выспался безмятежно в пуховой постели. Отвязал осла, сложил в седельную суму снедь на дорогу и пошел к городской заставе, на север, туда, где за альпийскими перевалами живут в довольстве, сытости и покое немцы, многоученые и недвижимые, как крепостные камни…
Глава 6. У вас есть на примете Либих?
На Бережковской набережной, в той части, что ближе к окружному железнодорожному мосту, хорошо думать. В любое время пусто на тротуаре около чугунной решетки. Здесь мало жилых домов — одни учреждения, служащим некогда прогуливаться над рекой, утром они торопятся на работу, вечером спешат домой.
А сейчас я стоял совсем один, опершись на решетку, и смотрел на серую воду, измятую свежим сентябрьским ветерком и белоснежным прогулочным корабликом, спешившим от Киевского вокзала к Лужникам. Вдали, над мостом, повис в мутной синеве трезубец университета, контур его был размыт расстоянием и косым осенним солнцем, и отсюда выглядел он сооружением сказочным, ненастоящим, как замок Пьерфон. А на другой стороне реки золотились тугие маковки куполов Новодевичьего монастыря, и красные кирпичные стены его словно подгрунтовывали тяжелую, усталую зелень старых садов.
Думать здесь было хорошо, но оказался я на набережной не потому, что больше мне подумать негде было, а потому, что десять минут назад вышел из Центральной патентной библиотеки, расположенной как раз за моей спиной, и застрял на этой пустынной набережной, где было тихо, ветер носил вялые речные запахи и блеклый свет почти не оставлял теней.
В кармане у меня лежал листок с номерами и названиями одиннадцати авторских свидетельств, которые мне подобрали за три часа — сам я их не собрал бы за три года. Как любит говорить Шарапов, «все в мире давным-давно известно, надо только знать, где и у кого спросить». Но, проснувшись сегодня утром, я неожиданно — толчком, будто кто-то отчетливо и внятно произнес эти слова вслух, — понял самое главное: мне надо знать, не где и не у кого, а о чем спрашивать…
