Юлиан Семенов - Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние
— Вы ненавидите бандита?
— Н-не всегда…
— То есть? — удивился Ленька.
— После войны я брал нескольких б-бандитов, которые выходили с обрезами на дорогу, п-потому что у них дети с голоду пухли… Все п-понимал: и что с обрезом за едой идти — не путь, и что воровство — это з-зло, а все равно внутри жалел… Но это уже п-после того, как посадил в тюрьму… Когда брал — тогда н-ненавидел.
Высадив Леньку, Садчиков сказал шоферу:
— Поехали в у-управление, Михалыч.
До трех часов они разрабатывали данные о тренерах, добытые Росляковым, и составляли план на завтра.
Садчиков должен пойти по всем высоким тренерам, у которых есть кожанки, обращая внимание, в частности, на обтрепанные манжеты, а Костенко с Росляковым снова выйдут на улицу. Ровно в восемь, к открытию гастрономов. У Читы вся стена заставлена бутылками — такие с утра пить начинают.
Засада, оставленная на квартире у Читы, сообщала, что никаких происшествий за день не произошло. Три раза звонили женщины. Им отвечали, что они ошиблись номером.
ЧЕТВЕРТЫЕ СУТКИ
Рано утром в кабинет Садчикова позвонили по телефону и попросили Костенко.
— Я говорю, — ответил Костенко.
— Здравствуйте, это Шрезель.
— Кто?
— Ну вы были у меня, помните? Был разговор о Назаренко и о Ламброзо…
— А… Доброе утро, здравствуйте…
— Я тут встретил одного нашего приятеля, он учился на курс ниже, так он месяц назад видел Назаренко с девушкой. Толстенькая такая. Он их встретил на улице Горького, около Елисеевского. Кот звал его в гости, и приятель записал адрес.
— Кто? Кто звал в гости?
— Назаренко. Мы его звали Котом…
— Вы просто Вольф Мессинг. Давайте адрес!
— Он записал адрес на папиросной пачке и потом потерял. Но он помнит, что девушку звали Надя, а живет она на Пушкинской площади.
Костенко закурил:
— Он это помнит точно?
— Говорит, что да.
— Спасибо вам, Владимир Маркович.
— Какая ерунда…
— Большое вам спасибо, — повторил Костенко и, положив трубку, спросил Садчикова: — Пушкинская площадь принадлежит пятидесятому отделению?
— Да.
— Надо с ними немедленно связываться…
— А в чем д-дело?
— Там Читина зазноба живет. Надо будет всех девиц по имени Надежда просмотреть. Шрезель звонил, говорит, что он там с ней появлялся. В гости, говорит, к ней приглашал… Адрес дал — на Пушкинской…
Садчиков сказал:
— Интересно.
— Значит, тренеры на сегодня отменяются?
— Почему же, сейчас пойдем к к-комиссару. Нам еще один человек нужен. А вы пока отправляйтесь на улицу Горького. И поближе к Пушкинской держитесь, п-поближе.
Ленька ждал их около памятника Пушкину. Он стоял, задрав голову, смотрел на бронзового поэта и что-то шептал.
Росляков подтолкнул Костенко и показал на парня глазами.
— Да, — сказал Костенко, — славный парень. Выцарапаем. Я думаю, все же выцарапаем.
— А я боюсь — нет…
— Почему?
— Сейчас у нас, Слава, волна… Волна против пьянства как источника преступности.
— Отобьем, — повторил Костенко, — подеремся…
— Салют поэтам! — сказал Росляков.
Вздрогнув, Ленька обернулся.
— Здравствуйте, — ответил он, — я сегодня еле поднялся.
— Устал? — спросил Костенко.
— Устал.
— Ничего. Сейчас разомнемся. Ты иди с Валентином Ивановичем, а я по той сторонке. Там сейчас тень, я хитрый.
Готовятся
Сударь умылся, долго, закрыв глаза, брился электробритвой и, расхаживая по комнате в трусах, говорил Чите:
— Мы с тобой получаем семь косых — по-старому. Делим по-джентльменски: тебе половину и мне половину. Прохор позвонит часа в два, после разговора с Витькой. Сразу после этого мы поедем к дедушке-профессору любоваться живописью.
— А что с Витькой?
— Полегче вопрос есть?
— Есть. Водку купить или коньяку?
— Ни того, ни другого. После. Прохор говорит, что по пьянке обязательно влипнем. Он говорит, что надо только по-трезвому на дело идти. Вообще-то он прав, алкоголь в серьезном деле не помощник…
— Он трехнутый, этот твой Прохор.
— Не «мой». Наш.
— Ничего себе «наш»… Он косых на десять нас с тобой дурит, не меньше. Разве нет? Живопись сейчас в цене…
— Знаю. А как быть иначе? Кому мы эту старинную живопись толкнем? Связей-то нет… Или возьми иконки… Их фарцовщики около Третьяковской галереи на газовые зажигалки у американцев меняли. Толку что? Зажигалка — не деньги…
— Толку никакого, а за квартиру я уже два месяца не платил. Боюсь туда идти.
— Почему?
— Не знаю.
— Киря… Беги сейчас, уплати, делов на два часа. Может, сегодня деньги получим от старика и двинем к «самому синему в мире».
— Надьку возьмем?
— Ни к чему это. Там бабы есть похлестче. Роскошные по пляжам кадры ходят…
— На поезде поедем?
— Зачем? ТУ-104 есть в Советском Союзе.
— Боюсь я летать…
— Не бойся… На машинах больше бьются…
— Слушай, а у профессора никого дома нет, это точно?
— Конечно, точно. Я туда поднимусь один, а ты следом — через десять минут. Три раза стукнешь и скажешь: «С Мосэнерго». Я тебе открою. Если кто-нибудь будет на площадке — пройди мимо, будто ищешь квартиру, понял?
— Да. Только если в квартире кто-нибудь есть, не ходи. Мокрое дело — расстрел.
— Что ты говоришь? А я думал — два года условно. Между прочим, почему ты боишься идти домой? Может, трепанул кому-нибудь? У тебя язык без костей… Лучше мне правду скажи — трепанул?
— Я не идиот.
— Ты киря, а не идиот, это точно… Давай поднимайся, жрать будем.
Хорошее имя
К двенадцати часам дня у Садчикова на столе были адреса сорока двух Надежд с Пушкинской площади. Тридцать две отпали сразу же: это были женщины далеко не первой молодости, матери семейств и бабушки. Потом отпало еще пять Надежд — девочки до пятнадцати лет. Осталось пять девушек, которых надлежало проверить в течение ближайшего часа. Садчиков вызвал машину, чтобы ехать в пятидесятое отделение милиции. Собираясь, он думал о том, как сейчас мало девочек с таким прекрасным именем — Надежда. Раньше тридцать две на дом, а теперь десять.
Надо бы позвонить Гале. Все милицейские герои в кино звонят домой, а жены спрашивают, что они ели за завтраком. Галка сейчас мне выдаст: почему не позвонил вчера? А она уже спала в два часа. У нее вчера опять было дежурство, а она с вечерних дежурств приходит выжатая, как лимон. И спит до десяти. А сейчас двенадцать. Надо было позвонить два часа назад, а я сидел в отделении. В кабинете полно народу. Галка начала бы меня пытать, что случилось, а мне было бы неудобно ей отвечать при всех, потому что я должен врать, а это со стороны смешно. Странный народ женщины. Из ребра сотворены как-никак. Ребро не череп. Ни черта не хотят понимать, а объяснять — унизительно для самого себя. Когда женишься, думаешь, что на самой умной. Все поймет, всегда поможет. Грех мне, конечно, на Галку сердиться, но иногда и она такое колено загнет, что потом неделю не опомнишься.
Садчиков вздохнул и набрал номер своего домашнего телефона. Голос у Галины Васильевны был усталый и тихий.
— Галка, — сказал Садчиков как можно веселее, — привет! Ну, что ты? К-как дела?
— Изумительно! — коротко ответила Галина Васильевна и замолчала.
— Что ты молчишь?
— Мне надо петь? Или станцевать у телефона? Неужели ты не мог позвонить вчера?
— Я поздно освободился и не хотел тебя будить.
— Я ведь тоже человек.
— Догадываюсь.
— Сегодня тебя ждать?
— Я позвоню.
— Завтра днем?
— Ч-что ты, Г-галочка?! Может быть, и сегодня…
— До свидания, — сказала она, — всего тебе хорошего.
Садчиков в сердцах швырнул трубку на рычаг и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Надежда Мамонова
— Эх, милый ты мой начальник, — сказала бабка певуче, — бог, он все видит, все прегрешенья людские и все людские доблести.
— Конечно, — согласился Садчиков и утвердительно покачал головой, — это вы, бабуся, в-верно говорите. А Надя когда придет?
— Она всегда тут, — сказала бабка и тронула себя где-то около ключицы.
— В сердце? — спросил Садчиков.
— В нем, — убежденно ответила бабка и вытерла слезу, которая то и дело закипала у нее в левом глазу. Садчиков понял, что бабка перенесла инсульт, от этого у нее так часто собирается слеза в уголке глаза.
— Ну, а здоровье как у вас?
— Нет теперь на земле здоровья, — сказала бабка. — Вон у моей мамаши нас тринадцать человек было, а у Лешки-то, у сына мово, — одна Надюшка. Мужик с виду сильный, а на большее не вытянул, как на одну девку. Четверых у меня на войне убило, а Лешка самый младшенький, ему пятьдесят три, выжил. А лучше б и не выживал. Куском хлеба старуху корит, с дома гонит. «Теперь, — говорит, — все работают, давай, — говорит, — мама, и ты вкалывай». А Надюшка, дай ей господь наш всевышний, ангел. Кто меня кормит, поит и обувает? Кто меня на земле держит? Надька. Труженица девка. Днем в магазине, вечером в техникуме, а ночью у корыта да на кухне. Так вот я тебя и спрашиваю, сыночек, есть бог на земле или нет?
