Фридрих Незнанский - Горький привкус победы
И вдруг — на тебе!
Возник давно не дававший о себе знать Кишка и вился вокруг него ужом три дня уж…
Илья Никифоров — Никишка, или Кишка, отмотавший скромный срок еще по двести шестой статье старого Кодекса, завел на зоне блатные знакомства, но уркой так и не стал. Освободившись, менял одну работу за другой, но нигде не задерживался по причине периодических, довольно редких, но чересчур глубоких запоев. Жена с ним развелась еще во время его отсидки. Квартиру он пропил. Теперь бомжевал у трех вокзалов, попрошайничая, а порой и по мелочам поворовывая. При этом был в курсе основных криминальных событий и в нормальных отношениях с братвой. Иногда, разумеется, опускался до абсолютно свинского состояния. Но порой вдруг облагораживался, надевал приличный еще костюм, брился и становился вылитым интеллигентом, испытывающим временные трудности. И тогда наносил визиты старым приятелям, угощая их выпивкой…
Старик помнил, как этот алкаш появился на «сборке» в Бутырке.
Квадратная камера, унылая и мрачная. Узенькое зарешеченное оконце, в котором и не видно-то ничего, кроме таких же мрачных туч. И только надраенный латунный кран умывальника, сразу же притягивающий взгляд входящего, был словно лучом света, подчеркивающим темноту здешнего царства. А на пороге этой камеры стоял серый, невзрачный доходяга.
— Тебя за что закрыли-то? — Голос напоминал скрип дверных петель.
— Что? — Вошедший с испугом поглядел на невысокого кряжистого малого с сизой металлической фиксой и многочисленными перстнями, вытатуированными на пальцах.
— Статья какая? — пояснил подошедший скользящей походкой Старик.
Непонятно с чего он почувствовал симпатию к этому убогому «первоходу» и даже захотел ему помочь.
— Нахулиганил, значит. А с виду и не скажешь.
— Да я и в прошлом году в мусорню попал, в «обезьянник», — напыжился пришлый. — В ресторане какие-то чурбаны к моей Машке пристали, ну я заступился. Три года условно…
На Старика этот подвиг впечатления не произвел.
— Филки есть?
— Что?
— Деньги. Много заныкано?
— Есть немного… — замялся Никифоров.
— Не ссы. Не отниму. Но предложение у меня имеется. На лбу у тебя, пацан, написано, что ты лох. Не в падлу, конечно. Но на «хате» тебя за полчаса разденут, разуют и под шконарь загонят. И еще должным останешься. Давай так: я тебе по-честному расскажу, как себя вести надо, а ты честно половину бабок мне отдаешь.
На лице «хулигана» бесхитростно отразились все эмоции.
— Смотри сам, — подбодрил Стариков. — Колхоз — дело добровольное. Да — да, нет — нет. Только половину отдать лучше, чем все, по-моему.
Подумав секунду, Никифоров решил так же. И уже через полчаса понимал значение слов «прописка», «подлянка», «крысятник», «прессовка», «мусорская прокладка»… И знал основные правила поведения: не оправляться, когда кто-то ест, никогда ничего не поднимать с пола, уважать мнение «смотрящего», не подходить к «петухам».
— Главное — дешевых понтов не колотить. Будь таким, как есть. Но и в обиду себя не давай. И еще: если хочешь выйти отсюда живым и здоровым, никогда никого ни о чем не спрашивай. Ты же не следак, чтобы вопросы задавать. Въехал?
Кишка въехал. Это ему, честно сказать, здорово тогда помогло. Вышел на свободу невредимым и до сих пор Старику — «крестному отцу» своему — был благодарен. И всегда с бутылочкой дорогущего французского коньяка к нему первому заходил в периоды «просветления». Старик общением с бомжом не брезговал, поскольку, с одной стороны, и сам — для стороннего взгляда — едва сводил концы с концами. Такие встречи со стороны должны были смотреться вполне естественно. А во-вторых, мало ли?.. Никто не знает, как жизнь повернется. Может, и Кишка полезен когда-нибудь окажется…
Но сейчас бутырские советы Старика Илюша, похоже, подзабыл. И с каждой встречей все больше становился похож на следака из прокуратуры. Его сильно интересовали дела дней давно минувших.
«Законник», выдавая любопытствующему дозированную информацию, наблюдал эту метаморфозу с возрастающим любопытством.
— …И что? Кому могли понадобиться какие-то бумажки? — делал вид, что не поверил, восторженно сияющий Кишка, будто это он сам ходил на мокруху.
— А мое-то дело какое? — Старик, в одиночку свою бутылку коньяку умявший, бросал из-под косматых бровей затуманенный взгляд. — Я замочки вскрыл — и руки умыл. Бабло свое за работу получил, как и договаривались. А что там и почем — оно мне надо?
— А повязали бы вас?
— И что? Любая прокурорская собака знает, что я на мокрые дела никогда не подписывался. А то, что кум охранников замочил? Так пусть с него его братки-менты и спросят. Если докажут, конечно.
Кишка, вытянув губки, будто для поцелуя, одобрительно кивал. И подливал в стариковскую рюмку.
— А за что деньги-то плачены? Ведь, говорят, что нужных бумаг вы так и не нашли.
— А это, мил человек, кому за что. Мне — за то, что я всю свою работу честно выполнил. И сейф бы открыл, не переусердствуй Черепа. Дедок раньше кончился, чем место назвал. Ключ мы нашли у него, а шифр я бы «выслушал» у самого ящика. Но искать у нас уже времени не было. Так, по верхам пробежались…
Когда Никифоров ушел на цыпочках, стараясь не разбудить сморенного сном Старика, тот — едва за гостем захлопнулась дверь — потянулся к мобильнику.
— Это я. Да. Вышел. Пусть Косой проследит. Нет, вряд ли он стучит кому-то из ментовки. Но кто-то под нас явно усиленно роет, ага. Вот заодно и узнаем. Проведем, так сказать, следствие.
А про себя о Кишке так подумал: зажился ты, стукачок, похоже. Но ничего, это дело поправимое.
И на кладбище, в самом бедном социальном уголке, скоро появится долгожданная могилка бывшего вора Юрия Старикова. А это хорошо…
Морг Первой градской — отдельный корпус в глубине территории, старое здание в два этажа с подвалом. Двое мужчин умерли в больнице только что, рано утром. Если души усопших расстаются с телом не сразу, то этим двум, что незримо витали теперь под высоким, в грязно-синих и рыжих пятнах потолком, увиделись два выщербленных мраморных стола (древних, еще со времен основателя больницы русского хирурга Спасо-Кукоцкого), а у столов — трое мужчин.
Санитары морга были лохматы, в грязных спортивных штанах, в бесформенных сланцах на босу ногу, несмотря на холод. Двое старших — без возраста, в клеенчатых фартуках, какие видывали прежде на мясниках в гастрономах. Третий — их племянник. Все трое умеренно пьяны.
Труп кавказца, лимонно-желтый, скрюченный, лежит на мраморе Спасо-Кукоцкого.
— Этому куда, дядя Коль, черному-то? В рай или в ад?
— Не знаю. Мусульманин он. Да и то его уже Живодернов вроде бы к себе берет. — Николай так обзывает судмедэксперта по фамилии Живейнов.
— Ладно, а дедуньку куда?
— В рай, может статься, — серьезно ответил огромный пьяный Николай, располагая другой труп на наклонной поверхности мрамора. — Не наше это дело.
— Ну а вот ад — это как? — племяш Санька сорвался на шепот. Ему восемнадцать, сам из Яхромы, в столицу прибыл «закосить» от армии.
Николай резко обернулся и увидел испуганно округленные глаза и розовые трепещущие ноздри. Брань застряла у него в бороде.
— Ад, рай: меньше базарь вот об этом! Не говори Богу под руку. — И, смягчаясь, продолжил: — Это у католиков идешь сначала в чистилище какое-то, а потом почистился, да и в рай. А у нас, православных, не-ет: жопа в соловьи не выйдет. Либо туда, либо сюда. Смотря как жил. А что сверх того, то от лукавого.
Когда-то, в прежней незапамятной жизни, Николай учился в Бауманском, а больничную библиотеку исчитал за десять больничных лет от корки до корки.
— Так это им, католикам, нужен ад страшный. Смола там горящая, черви, пламя, Данте Алигьери. По-ихнему ведь он, ад, сколько-то погорит да погаснет. А по нашему не-ет — он вечный.
В раскрывшуюся дверь подвала заглянул интеллигентный, добротно одетый мужчина.
— Бог в помощь, ребята. Судмедэксперты есть?
— На втором этаже. Там. По лестнице, — бурчит в ответ Николай. Он был недоволен упоминанием Бога всуе. — Судмедэкспертов ему! А еще укропу и хрен в жопу!
Труп дагестанца без роду без племени почти сразу за неожиданным визитером отправили на второй этаж, где располагалась кафедра патологоанатомии. Там с ним начали работу двое патологоанатомов, а затем вызвали двоих студентов-стажеров и велели окунуть труп в формалин.
У Турецкого, на появление которого никто не обратил ни малейшего внимания, от этого запаха заслезились глаза и закружилась голова. И вообще он почувствовал себя достаточно дурно, но работающих не отвлекал, прислушиваясь к разговору студентов.
— Да, ты читал о нем в журнале-то? — спросил один другого.
— Не-а.
— О-о! Это, мля, песня! — И чернявый студент, хихикая, ввел блондинистого товарища в курс дела.
