Фридрих Незнанский - Семейное дело
Глава 12 Иван Козлов опускается на дно общества
Они многолики. Они повсюду. Взгляд обычного, довольно благополучного налогоплательщика особенно часто натыкается на них в публичных местах, где они стоят, воплощая своим неприглядным костюмом и скорбными глазами немой упрек. Кепка, жестяная мисочка, пластмассовый стакан, а то и просто мешок — основная принадлежность этой нелегкой профессии, не внесенной ни в один перечень трудовых специальностей. Потому что, несмотря на профессиональные увертки и приемы, используемые напропалую, язык не поворачивается назвать профессией то, что является, скорее, состоянием… По-русски невозможно произнести корявое словосочетание «работать нищим»; «быть нищим» — вот это верней.
Благополучный налогоплательщик, рассеянно бросающий монетку женщине с завернутым в кулек младенцем или калеке на костылях, ничего не знает об этих людях. Его представления о нищенстве колеблются между старой байкой о побирушке, в загаженном матрасе которой после ее смерти нашли бриллианты и золото, и смутном соображении, что все под Богом ходим, и, даже если история очередного нищего неправдоподобна, все же несчастье его неподдельно. А в остальном у заурядного налогоплательщика нет времени на знакомство с состоянием дел нищих людей.
Иван Козлов платил налоги как положено. А вот с нищими ему предстояло познакомиться поближе, чем обычному гражданину. Он должен был окунуться в мир персонажей пьесы Горького «На дне» — с той разницей, что ему предстояло участие не в трагедии и не в мелодраме, а в детективе.
— Борис Валентинович считал, что нищенство — язва метрополитена, — охотно вводили Ивана в курс офицеры УВД. — Все эти якобы молодые мамаши с младенцами, которые у них почему-то никогда не плачут, все эти инвалиды чеченской, афганской и тэдэ войны, которые неизвестно откуда берутся и ни в каких списках не значатся… Самое простое было бы их арестовывать, но Борис Валентинович считал, что это ни к чему не приведет. Как тараканы: прихлопнешь тапкой одного, ну в крайнем случае двух, тогда как за это время матка наплодит десяток. Тем более, познакомясь с нищими поближе, он изменил свое мнение…
— В какую сторону?
— В лучшую. Как ни странно. Сначала злился: как не стыдно здоровому мужику копейки на протез выклянчивать! Допустим, ног нет, ну так руки-то целы и голова на плечах есть — взял бы и заработал… Ну это он так думал, пока не узнал, что эти инвалиды, которые в нищенском бизнесе задействованы, — люди все подневольные. И зарабатывают они не себе на протезы, а в первую очередь своим хозяевам. А во вторую очередь — себе на жратву.
— Ну и что же Бирюков?
— Матку искал. Тараканью матку.
— Нашел?
— Вроде нашел. Вычислил. Ты его папочку заветную полистай, так и называется — «Нищие». А после того как вычислил, завел информатора. Мужик один, молодой, безногий…
— Что, полностью безногий?
— Нет, одна нога у него как будто бы есть, но вечно он сидит в инвалидной коляске, так что вроде совсем без ног. А может, единственная нога у него не действует… Ну да не в этом счастье. Главное для тебя то, что фамилия этого одноногого Сильвера — Дубинин, что история жизни у него какая-то особенно душераздирающая и что он Бирюкову сознательно согласился помогать. Зуб у него на нищенское начальство, понял? Бирюков благодаря его информации имел досье на всех важных действующих лиц. Собирался уже захватить всех скопом, но тут-то они его…
— Они?
— Беру свои слова обратно.
И верно: ведь никому пока не известно, кто отправил Бирюкова на бессрочный отдых.
Станцию «Новослободская» многие москвичи и, как принято выражаться, гости столицы (армия которых возросла до такой степени, что уже вытесняет хозяев) считают красивейшей в московском метро. Давно забытые, детские или, может быть, дикарские чувства пробуждают в глубине души разноцветные витражные стеклышки, складывающиеся в изображения ярких застывших цветов. Точно их вырыли из почвы какой-нибудь сказки — «Аленький цветочек», например, «Цветик-семицветик» или «Хозяйка медной горы» — и пересадили сюда для того, чтобы хоть на минуту вызвать в затравленном сутолокой и теснотой пассажире прилив положительных эмоций.
Однако эти эмоции грозили сейчас же исчезнуть от вида человека, который нес вахту под сенью одного из стеклянных развесистых цветов. Человек этот, одетый в спортивный костюм цвета хаки и с бритой головой, на которой пробивался уже небольшой ежик с треугольным полем седины, сидел в инвалидной коляске, выставив вперед левую ногу. Правая штанина, пустая от самого паха, была сложена и подколота английской булавкой. Несмотря на эти печальные детали, от облика человека исходило чувство силы. Лицо было молодым и энергичным. Кисти рук, переразвитые от необходимости возмещать их усилиями опору на недостающую ногу, — большими и крепкими.
Тем более неуместно смотрелся в этих по-рабочему точных, предназначенных к тяжелой и изощренной работе руках мятый потрескавшийся стаканчик из белой пластмассы, куда бросали деньги сердобольные пассажиры. Человек в коляске не просил, не призывал к состраданию — настолько велик был контраст между его силой и жалким положением, что ему подавали безо всяких просьб. Он кивал, отработанно произносил: «Спасибо» — но что-то непохоже, чтобы сыпавшиеся в его стаканчик железные рубли и пятирублевки, изредка бумажные десятки, делали его счастливее…
Иван Козлов, одетый ради конспирации в кожаную куртку и джинсы, сразу сообразил, что это тот самый «одноногий Сильвер», имеющий зуб на нищенское начальство, о котором толковали работавшие с Бирюковым офицеры УВД. Иван наклонился к инвалиду и достал кошелек, но, вместо того чтобы бросить монету, тихо спросил:
— Дубинин — это вы?
— Отвали, — таким же тоном, как стандартное «Спасибо», вымолвил человек в коляске.
— Нет, я хочу знать: это вы помогали Борису Валентиновичу Бирюкову?
— Бирюкову? — Колясочный сиделец ожил: спина выпрямилась, грудь расправилась. — Не думал, что он меня еще помнит. Забыл, думаю, ветошь человеческую… Так чего ж это я его не вижу?
— Бирюкова убили, — торопливо прошептал Иван, наклоняясь еще ниже. При его росте общаться в такой позе — удовольствие ниже среднего. — Я тоже из милиции. Мы знаем о деле нищих и хотим довести его до конца.
Великан в коляске (Козлов невольно подумал о том, что если он встанет, то они с Иваном окажутся одинакового роста, только Дубинин — шире в плечах) испытующе поглядел на представителя органов власти, затем бросил быстрый взгляд на электронное табло, где высвечивалось время. Тогда Козлов не понял зачем…
— Корочки покажи, — потребовал Дубинин.
— Что? А, это… — Из внутреннего кармана кожаной куртки появилось удостоверение, и Козлов раскрыл его перед Дубининым так, чтобы посторонние ничего не видели, а он мог как следует все прочесть и сверить фотографию с лицом Козлова. Иван не казался себе слишком похожим на эту служебную фотографию (он был лучшего мнения о себе), но для Дубинина этого оказалось достаточно. Глаза его посветлели.
— Алексей, — представился Дубинин, сунув Козлову большую ладонь, и он чуть не поморщился от крепости рукопожатия. — А тебя Иваном зовут? Жаль, хороший был мужик Бирюков. Кто ж это его? Хотя ясно, работа такая… Сейчас, Иван, не до этого. Я главное выяснил, понял? Бусуйок скрывается на Кастанаевской улице, дом семь, квартира одиннадцать. Запомнил? Повтори!
— Кастанаевская, семь, одиннадцать, — повторил Иван.
— У Анжелины адрес все тот же: улица генерала Карбышева, дом двадцать восемь, квартира шестнадцать. Там и я обретаюсь. К нам недавно прибыло пополнение, все краденые. Понял? Мы, я и еще двое из наших, напишем заявление, дадим все показания, какие потребуются. Но это ерунда, главное, чтобы всю сеть раскрыли. Чтоб верхушку взяли, понял? Если нужно, я на этой точке каждый день торчу с утра до ночи. Спасибо тебе, добрый человек, спасибо, помолюсь за тебя! — громко и без перерыва завел Дубинин так, что Козлов отпрянул. Было что-то неприглядное в этом мгновенном превращении: только что Иван слышал голос человека, полного собственного достоинства, сообщающего важные сведения, — и вдруг его сменил голос профессионального нищего с затверженными интонациями. Обернувшись, Иван Козлов обнаружил, что сзади на него напирает могучей грудью, похожей на подушку, затянутую в бесформенный мешок кожаной куртки, женщина лет тридцати, с крупным овальным лицом и ярко-красными губами, с распущенными по широченным плечам волнами черных, с медным отливом, волос.
— Посторонись, красавчик, — обратилась она к Ивану тоненьким голоском, приводящим в смущение: судя по внешности, такая дамочка должна была басить, как Шаляпин. — Солдату-инвалиду в туалет надо.
Уходя, слившись с толпой пассажиров станции «Новослободская», Иван Козлов напоследок еще раз поймал глазом Алексея Дубинина. Женщина в кожаной куртке помогала ему выбраться из коляски и ухватиться за костыль… Откуда взялся костыль, неужели был приторочен сзади к коляске? Или его принесла с собой женщина? Иван не заметил… Костыль имел зеленый цвет, в тон костюму хаки, и издали было похоже, что у Дубинина выросла вторая нога, заимствованная от гигантского кузнечика. Что-то насекомье просвечивало и в движениях. Иван поскорее отвернулся — то ли от сочувствия, то ли от неловкости, которой раньше за собой не подозревал.
