Сергей Высоцкий - Пунктирная линия (журнальный вариант)
— А Таня?
— В марте сорок второго не вернулась домой с дежурства. Она была дружинницей МПВО.
— Попала под бомбежку?
— Не знаю. Просто не вернулась. Я объехала все морги и кладбища, обращалась в милицию. Вот так — не вернулась, и все.
— Наталья Станиславовна, вы уверены, что сын не был знаком с Романычевым?
— Думаю, что Митя о нем даже не слышал, — Бабушкина опустила голову. — Когда сыну исполнилось четырнадцать лет, я сказала ему, что отец пропал без вести, и больше никогда этой темы мы не касались. Ни-ког-да.
Вдруг какая-то мысль обеспокоила Наталью Станиславовну. Лицо ее сделалось тревожным.
— А как же тогда саквояж и деньги? Это Капитон подошел в автобусе к сыну?
Корнилов кивнул.
Женщина долго молчала, обдумывая услышанное. Наконец спросила:
— Он что же, специально разыскал Митю? С какой целью?
— Вот это мне и хотелось бы выяснить.
— Боже мой, боже мой! — тихо прошептала Наталья Станиславовна. — Погубил Алексея, теперь Митю, сына-то за что?
В тихом голосе Натальи Станиславовны было столько уверенности в том, что Капитон намеренно сыграл с ее сыном злую шутку, что Корнилов и сам на какое-то мгновение поверил в дьявольский план старика.
— Да, тут какая-то загадка. И у Капитона Григорьевича уже не спросишь.
— А мы ничего не знаем. Клянусь вам. Ни я, ни Митя!
— Не волнуйтесь, Наталья Станиславовна. У меня в этом нет сомнений. Наверное, я поступил опрометчиво, придя к вам. Доставил лишние волнения. Но я надеялся — а вдруг у вас сохранились какие-то отношения с бывшими друзьями мужа, с его сослуживцами...
— Нет, нет... Друзья его погибли. С сослуживцами мне было бы тяжело встречаться. Да они и не приходили.
Когда Наталья Станиславовна провожала Корнилова, из приоткрытых дверей снова позвали:
— Наталья! Я же просила тебя!
Бабушкина остановилась и вопросительно посмотрела на полковника.
— Пускай зайдет, — сказали за дверью весело. — Не развалится.
Корнилов усмехнулся и взялся за ручку двери.
— Вы извините, Елизавета Станиславовна больной человек...
— Нечего там шептаться, — крикнула сестра. — И оставь нас одних.
Комната, в которую вошел Корнилов, была треугольной. Одну сторону этого странного обиталища занимало наполовину занавешенное окно. Неподалеку, на никелированной кровати, привалившись к подушкам, сидела темноволосая, исхудавшая до крайней степени женщина. Возраст ее определить было трудно. Корнилова поразили ее глаза — необычайно живые и светящиеся каким-то жадным любопытством.
— Ну, что испугались? — спросила женщина, улыбаясь. — Садитесь поближе. Не укушу. — Она показала на удобное старое кресло. — У меня к вам серьезное дело. Наталья о нем не знает... У нас с Дмитрием секретов нет. Сестра совсем старая, ей не все расскажешь. Ее мы бережем. А мне все равно помирать скоро. Все Митькины тайны на тот свет унесу. — Больная засмеялась хрипловатым заразительным смехом, и Корнилов подумал о том, что в ее смехе, в ее словах о смерти нет ни тени бравады. Но от этой естественности холодок пробежал по коже. — У меня ведь канцер, — Елизавета Станиславовна развела худющими руками. — Операцию делать поздно, метастазы. Из больницы выписали, умирать. А я все живу. Книги читаю. Очень детективы люблю. Два телевизора у меня. Один — с большим экраном. — Елизавета Станиславовна показала на окно.
— А какие же у вас с Дмитрием Алексеевичем тайны?
— Это дело чрез-вы-чайное! И лучше бы вы Дмитрия у себя подольше подержали. Не то его могут убить. Только не думайте, что я головой повредилась. У них на службе не все в порядке. Жуликов много. Воруют...
— Что могут экскурсоводы украсть? — удивился Корнилов.
— Очень даже многое! Представьте себе — приезжает группа в Москву. Экскурсантов человек сорок. Во главе групповод. Из этих сорока человек пять-шесть имеют в Москве друзей или родственников. То на обед в гостиницу не придут, то на ужин. То сутки отсутствуют и даже ночевать не являются. А групповод и покормить кого-нибудь может, и на сутки поселить в гостинице. За денежки, конечно, — она говорила быстро, воодушевленно. Ее большие глаза блестели. — А иногда бывает и такое: в путевке сказано, что проживание в гостинице люкс, а селят при колхозном рынке. Разницу куда? Туристу? Нетушки! Себе в карман. Вот Митя и написал директору большое письмо о безобразиях. Сказал, что, если меры не примут, выступит на собрании. От директора пока ни слуху ни духу, а Дмитрию уже пригрозили. Сказали: «Найдем на тебя управу». Вот и нашли.
— Что вы имеете в виду?
— Деньги! Как вы не понимаете! Это же они подсунули.
— Сто тысяч?!
— Что для них эти тысячи! — Она посмотрела на Корнилова с каким-то веселым задором.
— Я должен вас сразу же разочаровать — мы знаем, кому принадлежат деньги. Но я поговорю с Дмитрием Алексеевичем.
— Дмитрий вам не сказал про свою контору?! — Казалось, женщина и слышать не желает о том, кому на самом деле принадлежали деньги. — Это вполне в его духе. Молчун. Вы знаете, что его отец погиб в сорок втором?
— Знаю.
— Безвинно погиб. По ложному доносу. — Корнилов насторожился. — Дмитрий уже несколько лет хлопочет, чтобы отца реабилитировали, а матери и словом не обмолвился. Я у него признание клещами вытащила. Чувствовала — носит что-то в себе, скрывает. А у меня интуиция знаете как развита?! — Елизавета Станиславовна рассмеялась.
— И ваш племянник знает, кто писал ложный донос?
— Ну откуда ему это знать! В прокуратуре сказали, что «сигнал» о левых талонах поступил анонимный, но факты подтвердились. И оснований для пересмотра дела нет. Но мы-то все знаем, что Алексей бы с голоду умер, а бесчестный поступок не совершил.
Она откинула голову на подушку и замолчала, разглядывая Корнилова. Совсем как ее сестра. Только взгляд у нее был пронзительный до жути. На лице Елизаветы Станиславовны появились бисеринки пота — чувствовалось, что разговор ее утомил.
Один вопрос не давал Корнилову покоя с момента прихода в этот дом, и он, наконец, решился его задать:
— Елизавета Станиславовна, а почему у вашего племянника нет своей семьи?
— Да потому, что две старухи сидят у него на шее. Какой третьей женщине захочется въехать в наш дом! — Она засмеялась, но тут же прервала свой смех. — Да нет, я шучу. Такая женщина у него есть. И милая, и добрая, и образованная, и Дмитрия любит, да у нее у самой папа восьмидесятилетний к постели прикован. Вроде меня — никак умереть не может. А годы идут, идут...
Корнилов поднялся.
— И прошу вас — поосторожнее с ворами из экскурсионного бюро. Как бы они Дмитрию не навредили.
16
— К сожалению, у Бабушкина полное алиби, — доложил утром оперуполномоченный Филин. В серой, красиво выстроченной рубашке и в вельветовых джинсах, он напоминал полковнику десятиклассника. Впрочем, Филин всегда был похож на мальчишку из-за ярко-рыжей копны непокорных волос.
— И глубокое у тебя сожаление? — поинтересовался Корнилов, который никак не мог простить себе, что, поддавшись внезапному порыву, подал вчера Наталье Станиславовне надежду на скорую встречу с сыном.
— Не очень, товарищ полковник. Но все же досадно: еще вчера думал — здорово мы дело раскрутили, а сегодня...
— Что же за алиби ты раскопал?
— Ездил Дмитрий Алексеевич «на природу». Не соврал. Пять свидетелей подтвердили, что все время — с вечера субботы до утра понедельника — был он с ними. Не отлучался ни на час.
Корнилов почему-то подумал о больной тетке Бабушкина из нелепой трехугольной комнаты. Про ее слова о «Митькиных тайнах». О просьбе «подержать» племянника подольше.
— Ко мне пришла Александра Васильевна Яковлева, — сказал Филин. — Ну, женщина Бабушкина. Может быть, вы захотите с ней поговорить?
— Слышал о ней. Приглашай.
— Мне сказали, что Дмитрия Алексеевича теперь отпустят? — спросила Яковлева, когда полковник усадил ее в кресло и сам сел напротив. Была она миловидна и женственна. Но в годах. «Лет сорок, не меньше, — подумал Корнилов. — И за собой следит. Молодец».
— Да. Сегодня же. Принесем извинения и отпустим.
— Никакими извинениями не залечишь обиду. Когда арестовывают невиновного человека — это трагедия.
— Бабушкина не арестовывали, а задержали.
— Какая разница! Эти юридические тонкости понятны только юристам.
— Александра Васильевна, поставьте себя на наше место: рядом с квартирой Бабушкина находят труп, в квартире — почти сто тысяч рублей, принадлежащих убитому. И нам становится известно, что у Дмитрия Алексеевича были серьезные причины ненавидеть убитого!
— Какие?
— Вам ничего не рассказал капитан Филин?
— Капитан? — Она улыбнулась. — Этот рыжий юноша капитан? Он ничего не сказал. Значит, Дима знал убитого?
