Ольга Лаврова - Ушел и не вернулся
— Послал бы.
— То-то и оно. Пора было закругляться. Но — с умом. И как раз — бац! — кровь носом. И вот стою перед зеркалом и размышляю: моя рубашка, моя кровь. Соблазнительно. Вызвать Горобца на угрозы, натаскать Алену… извиняюсь, оговорился. Ну и еще кое-что сошлось…
— Что влюбленный киномеханик подозрительно уехал?
— Значит, вам все известно?
— Теперь-то да. Задумка не лишена была оригинальности. Дескать, если меня тут убили — это событие сугубо местного значения. Когда я где-нибудь за тысячу верст вынырну — там никто не удивится: вы, мол, гражданин, давно зарезаны… Но вы ведь собирались улизнуть не только от нас, но и от подельщиков! Угадал? Слишком они по вас сокрушаются.
До сей поры Миловидов был откровенен, теперь отвел глаза.
— Да им только на руку: свалили бы на меня вину, с покойника взятки гладки.
— Сергей Иванович, не будем недооценивать друг друга. Я отдаю должное вашей изобретательности, но и вы не считайте меня дурнем. Что вы прихватили под занавес?
Миловидов молчал, хрустел пальцами.
— «Черная касса» была?
— То есть? — сделал вид, что не понял.
— То есть средства на общие расходы по вывозу «левака» и прочие расчеты. — Не дождавшись ответа, Пал Палыч продолжил: — Знаю, была, и держали ее вы. Вы были «верхний компаньон». Но «черная касса» — не великий куш, а вам устраиваться на новом месте. Что-нибудь еще вы придержали. А? Не Зурин, так Валетный выдаст. Говорите лучше сами.
Видя, что деваться некуда, Миловидов признал:
— Да, набежали некоторые платежи, и я не пустил их в обычную дележку.
— Выходит, Горобец должен был убить для вас двух зайцев: безнаказанность и деньги.
— Я, конечно, бледно выгляжу… — покривился Миловидов, — нечестно и все такое. Но Горобец мне за последние годы так опостылел, что… А компаньоны мои… если рассудить, что я уже все равно преступник, должен скрываться и так далее, а им все равно сидеть, и деньги конфискуют… они же пропали бы!
— И какую сумму вы «притормозили»?
— Отвечу так. Пал Палыч: что найдете — ваше. Но если что заваляется у мышки в норке — немножко — пусть попользуется.
Опять не о себе он печется: отсижу, выкопаю кубышку. Нет, все для нее и о ней, об Алене Дмитриевне. Всей душой устремлен туда — в коридор. Надо дать ему разрядиться, чтобы эта устремленность схлынула.
Знаменский встал.
— Вас мы арестуем, супругу отпустим.
И пригласил Миловидову.
— Разрешаю попрощаться в моем присутствии. Коротко и без разговоров по делу.
Она уже взяла себя в руки и изумилась слову «попрощаться»:
— Как? Почему?
— Я арестован, Алена.
— Не может быть! За что же?.. Пал Палыч! Я не понимаю… Я глубоко благодарна, что вы нашли Сережу, но…
— Я вам не задаю никаких вопросов. И не надо театра, — сухо прервал Знаменский.
— Но объясните же…
— Ладно, Алена, — шагнул навстречу жене Миловидов. — Давай прощаться.
Их душевное состояние было совершенно разным. Он уже прошел допрос, признался, отстоял непричастность ее к делу. Она же, сидя в полной неизвестности, переживала главным образом то, что его умудрились найти.
— Что случилось? Ты куда-то пошел? Как тебя схватили? — спрашивала она тихим сдавленным голосом.
— Приехали и забрали. — Он испытывал досаду от бессмысленного выяснения подробностей в эти последние минуты. — По-твоему, я должен был отстреливаться?
— Но если ты не выходил, откуда узнали?
— Я не выходил, но ты приходила. Да какое это теперь имеет значение!
— Ты думаешь… из-за меня? — отшатнулась она. — Я виновата?!
— Не знаю. Знаю, что мне надо было сразу уехать. Немедленно!
— Нет, я не могу так! — страстно запротестовала она. — С этим нельзя жить, если из-за меня!..
— Прощай, Алена! Живи…
Не получилось прощания, не получилось человеческого разговора. Миловидов устало и разочарованно отступил и обернулся к Знаменскому, давая понять, что свидание окончено.
— Погоди… — бросилась Миловидова к мужу. — Так немыслимо… Расстаемся, как чужие… Сережа!
Они обнялись и уже забыли о Знаменском, который не имел права даже отвернуться.
Стой, смотри и слушай. Такая твоя окаянная обязанность. Один знакомый следователь позволил себе роскошь потупиться — тоже при расставании задержанного с любимой женой, а наутро задержанный попал в больницу. Там возможности контактов с волей пошире, а охрана послабее. Словом, больной сбежал. После жена (без свидетелей, разумеется) призналась, что передала мужу какое-то ядовитое средство, вызывавшее недолгие, но тяжелые симптомы. А бывали случаи и сговора стремительным шепотом: где спрятаны ценности или кому что открыть или скрыть.
Правда, встреча Миловидовых слишком была неожиданной, и вряд ли они могли сейчас замыслить и привести в исполнение какую-либо уловку. Но, как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть.
А красивая какая пара, незаурядная. И горе сокрушительное. Невольно жаль обоих…
— Прости меня, Ленушка.
— Нет, ты прости… Я виновата, что не отпустила тебя!
— Выкинь из головы. Во всем моя вина. Я заварил историю, я тебя уговорил.
— Сережа… Сереженька!
— Алена…
— Голубчик мой…
Старший следователь Знаменский, не поддавайтесь эмоциям, вы на работе!
— Ленушка…
— Неужели ничего нельзя спасти?!
— Прощай, Ленушка… не забывай.
— Господи, что мы наделали! Если б вернуть!
Лицо Миловидова передернула судорога. Согласиться, что своими руками все погубил?
— Что вернуть? Снова жить на сто восемьдесят рублей?
— Но ведь было счастье! За чем погнались? Я без тебя умру…
Миловидов страдал «всухую», но тут не выдержал. Поползла по щеке «скупая мужская». Запросил пощады:
— Ленушка, а если поменьше дадут… если лет десять… может быть… может, дождешься, Ленушка?
Десять лет? Миловидова ужаснулась названному сроку, он не умещался в ее воображении. Десять лет ожидания. А жизнь будет уходить. Десять лет одиноких дней и ночей! Широко раскрытыми мокрыми глазами смотрела она на мужа, немея от неспособности сказать «да».
— А то и восемь, — цеплялся он за далекую надежду. — Попадется ходовой адвокат…
Восемь! Самое, значит, малое — восемь. Сколько ей тогда будет? Она зарыдала в голос и непроизвольно отстранилась. И он, поняв, что расставание окончательное, отрезвел.
— Ну, полно, Алена, иди!.. Иди же, что друг друга мучить!
— Но мы еще увидимся… мы поговорим… — задыхаясь, пообещала она. — Или я тебе напишу… Я лучшего адвоката… я все сделаю!
Она пошла к двери, дернула ручку на себя, сообразила, что отворяется наружу, и в дверном проеме — уже за порогом — обернулась и застыла. Прощальный запоминающий взгляд.
— До свидания, Сережа…
Он кивнул, дверь тихо закрылась.
Миловидов обессиленно повалился на стул.
— До свидания… нет, Алена, прощай. Найдешь ты себе лодку, найдешь и парус…
Пал Палыч нарушил его забытье, сев на свое место.
— Все, Пал Палыч, конец! — с вымученной, сумасшедшей улыбкой проговорил Миловидов.
— Тюрьма — не могила, Сергей Иванович, — серьезно возразил Знаменский.
— Без Алены везде могила. Вы не понимаете, что она такое. Вы же не знаете ее совсем. Видели только, как ломала перед вами комедию… верней трагедию. А она… это не женщина — солнце! Тут ей не место. Просто смешно! Я обязан был рискнуть, обязан!
Он убеждал не Пал Палыча — самого себя.
А в дежурной части, через которую выход на улицу, освобождали парня, в начале истории посаженного за хулиганство.
— Ремень. Галстучек… — выдавал ему дежурный отобранные вещи.
— А-а, Нефертити! — воскликнул парень, завидя Миловидову. — Не нашелся твой фараон?
— Нашелся, — ответил за нее дежурный.
— А что ж ты тогда плачешь? — удивился парень. — Морду надо набить, из-за кого такая баба плачет!
* * *Могло быть, что Миловидов выговорится, перемучается, а потом все же возьмет верх чувство самосохранения, и он поопасается темы «Мои друзья в высоких кабинетах». Или уклонится от конкретики (имена, суммы, даты, способы вручения и пр.).
Но этого не случилось. Он выложил куда больше, чем Знаменский ожидал. То ли поставил на себе крест, то ли дорожил сочувствием следователя.
Особенно откровенно высказался после того, как Знаменский ознакомил его с результатами обыска. Схватился за протокол нервно — дочитал спокойно. У «мышки в норке» осталось на жизнь.
Обыск, конечно, не был проведен халатно. Дом и надворные постройки осмотрели тщательно, припрятанных денег и ценностей изъяли немало. Но когда Кибрит обратила внимание на клумбочки с привядшей, свежевысаженной рассадой и глазами спросила Знаменского, как, дескать, к данному факту отнесемся, он отрицательно качнул головой.
