Инна Тронина - Прощённые долги
– Что ж, пусть попробует! – Зарница улыбки скользнулся по лицу Озирского, и тут же он стал серьёзным.
– Это не игрушки, Андрей, можешь мне поверить, – тихо, грустно заметил Филипп. – Я до сих пор не знаю, подозревает ли Уссер лично меня. Он умеет скрывать свои чувства до поры до времени. К тому же, Сёма чувствует себя виноватым за прошлогодний провал с золотом. Тогда всё удалось свалить на Кислякова. За устранение Веталя Уссер мне тоже признателен. Никаких вопросов он мне в связи с этим не задавал, потому что я загодя сумел перевести стрелки. А вот тут это сделать будет очень трудно. Нас там было пятеро. Значит, круг поисков резко сужается. Смотри в оба, Андрей, и береги семью. Они ведь тебя могут схватить и за это слабое место.
– Да понимаю я всё, Филипп, можешь не объяснять! – досадливо мотнул головой Озирский. – Первый день, что ли, на свете живу? Конечно, всё может быть. Знай только одно – тебя я не заложу ни при каких обстоятельствах, и того агента тоже.
– Знаешь, совсем недалеко отсюда, в Белоострове, есть дачный дом. В нашей среде он именуется «банькой». Если ты раньше о нём не слышал, я тебя просвещу… – Обер помолчал, внимательно глядя в пустую кружку из-под молока. – Это застенок. Я такого раньше нигде не видел. Им пользуются члены нескольких группировок. В любую минуту «банька» готова принять очередную жертву. Рэкеты ею часто пользуются, да и другие тоже…
– И кто там конкретно орудует? – Андрей, похоже, не проявил к этой информации особого интереса. Ему хотелось как можно скорее передать схему минирования Всеволоду Грачёву.
– На Литейном известна такая кличка – Татарин?
– Да, Захар упоминал о нём. Он как раз Сашку Минца чуть не угробил своей раскалённой проволокой. Татарин в Узбекистане, в Гурумсарае работал, вместе с Одиловым. Самый лучший палач был, часто «карбышевку» устраивал должникам и смутьянам. Он и есть легендарный Рафхат Хафизов.
– Именно. – Лицо Готтхильфа, казалось, похудело ещё больше. Глубоко посаженные глаза лихорадочно блестели. – Сейчас он работает на Уссера, и тот души в нём не чает. Татарин ведь не медвежатничает, как мастера спорта. Те шваркнут допрашиваемого по головушке, он и коньки отбросит. А Рафхат сохраняет жизнь длительное время, и при этом не даёт потерять сознание. В его арсенале самые изощрённые пытки – раз. И два – он умеет читать мысли. Скрыть что-либо от Татарина невозможно. Он был в Союзном розыске, но теперь Союза, считай, нет. Никому этот палач больше не интересен, кроме «братвы». Он ведь не коммунист, тем паче – не гэкачепист. Он, гад, кондыба – хромой. Ещё давно был ранен в ногу, и лечился своими силами. И татуировка у него – гладиатор. Побольше моей… – Обер засучил рукав и показал Озирскому синюю фигурку в доспехах, шлеме, с коротким прямым мечом и щитом в руках.
Андрей непроизвольно вздрогнул и вместе с креслом отъехал немного назад. Он прекрасно разбирался в азбуке наколок, а это была самая страшная из всех. Её рисовали склонным к особо жестокой «мокроте».
– Татарин – самый опасный из тех пришлых, что сейчас в Питере кантуются…
– Филипп, а ты летом не стесняешься с коротким рукавом ходить? – Озирский показал глазами на гладиатора. – Слишком уж эпатажно, скажем так.
– А никто ведь не понимает, – спокойно ответил Обер. – В химической женщины заметили татуировку и пришли в восторг. Думали, что я сделал её просто для красоты. Завизжали; «Ой, какая прелесть!»
– Блаженны идиоты, – тяжело вздохнул Озирский, пристраивая папку с чертежом под ремень. – Значит, Хафизов – телепат?
– Об этой его способности мало кто знает. Кроме того, у них там имеются препараты «Г», над которыми я уже не властен. Если человек в нормальном виде, во что очень слабо верится, может не расколоться у Рафхата и выбросить из головы опасные мысли, то после инъекции в вену он выложит всё, как на духу.
– Тогда бы сразу и вводили! – ухмыльнулся Озирский, но глаза его погрустнели. – Зачем же пытать?
– Из любви к искусству. Кроме того, препараты эти безумно дорогие, намного превосходят по стоимости «крокодил». Так что всем и каждому их не вколешь – слишком много уйдёт. Я тебе это говорю для того, чтобы ты берёг себя, смотрел в оба, не поддавался на провокации, обходил ловушки. Сейчас ты для этих ребят – самая желанная добыча.
– До сих пор мне вроде бы удавалось избегать встреч с ними. Если, конечно, не считать случая в крематории. – Андрей закинул ногу на ногу. – Филь, молочка ещё не дашь?
– Дам, мне не жалко. Только позже, а сейчас этот разговор закончим. Раз не встречался с ними, значит, тогда Уссера ещё не припекло как следует. А сейчас я могу дать гарантию, что Семён спит и видит, как бы тебя захватить. Ты один знаешь всех агентов, или у тебя имеются дублёры?
Андрей задумался, пощёлкал пальцами, припоминая. Потом тряхнул головой.
– Нет у меня никаких дублёров. Как раз по той причине, что ты сказал. Никто больше не может поклясться, что ни при каких обстоятельствах не заложит ни одного агента.
– А ты что, поклялся? – оторопел Филипп.
– Да. На Библии.
– Это очень опрометчиво, Андрей, – упрекнул его Обер. – Ты ведь не за одного себя решаешь. У тебя есть мать и дети. Твой болевой порог очень высокий – я это лучше других знаю. Допустим, тебе не так трудно будет выдержать пытки, как другим. А если мать они захватят или детей? Придёт тебе письмо с оказией – сдавай агента, а части их тел начнём присылать по почте…
– У тебя есть сведения, что они собираются так поступить? – в голосе Озирского Готтхильф уловил лишь лёгкую тревогу. Он удивился, потому что ожидал более эмоциональной реакции.
– Я точно не знаю, но у других так бывало. Уссер вряд ли станет мне докладывать обо всех своих планах. Короче, этот вариант тоже нельзя исключать. Могут притащить в «баньку» вас всех. И. чтобы не тратить время на тебя, заняться ими в твоём присутствии…
– Ты не представляешь, какова моя мать! – с гордостью сообщил Андрей. – Вообрази, она трое суток не могла меня родить, потому что не желала кричать!
– Да, я знаю, что крики являются обязательным условием для нормального течения родов. Я же в фельдшерско-акушерском пункте работал, нагляделся на всякое. И что, она согласится принести себя в жертву? – Губы Обера онемели от ужаса.
– Ей будет куда больнее, если сын нарушит свою клятву.
– О, майн Готт, прямо Спарта какая-то! – Филипп торопливо полез за куревом. – Ну. А дети? Или клятва дороже?
– Филипп, давай не паниковать, а искать выход из положения, – предложил Андрей. Он покачивал ногой, внимательно разглядывая полоски на своих фирменных кроссовках. – Да, мне пора отсюда сваливать! – вспомнил он, вскользь глянув на часы. – Состав ведь уже в пути. Трогательно расставаться не будем. Сейчас решу, цепляться мне на товарняк или ловить попутку. До утра нужно передать твой чертёж Севке Грачёву.
– А-а, сыну великого отца? – Готтхильф по-доброму улыбнулся. – Понадеемся, что он примет правильные меры. Кстати, вот человек был – фантастика! Ничто его не брало. Из-за отца твоего друга я едва не лишился доверия клиентов. Мой препарат не подействовал на него однажды. Но потом я убедил заказчика, что остальные люди вовсе не такие… Ты куда сейчас, на Литейный? – Филипп бросил чинарик в пепельницу и встал из-за стола.
– Нет, я поеду к нему домой, на Кировский.
– Правильно делаешь. Устраивать свидания лучше подальше от вашего Главка. Удачи тебе! – Филипп сжал руку Андрея и никак не хотел отпускать. – Сейчас молока принесу, как обещал.
– Спасибо за всё, что ты для меня сделал! – вдруг сказал Андрей. – Начиная с золота в «царской водке», с крематория… И потом, когда умерла Елена, ты первый приехал ко мне, помог с детьми. Теперь вот этот эшелон… Я всё-всё помню и не знаю, как отблагодарить тебя.
– К чему такие тирады? – смутился Готтхильф. – Раз я это делаю, значит, хочу. И никакой платы не жду, потому что собой не торгую. Пойдём, выпьешь молока, а потом уйдёшь через лесок. И смотри в оба, всё время будь начеку. Поверь мне – Уссер вчера объявил настоящую войну и тебе, и мне…
* * *Игорь Воронин проснулся, открыл глаза и некоторое время соображал, где находится. С тех пор, как Семён Ильич стал использовать его в качестве подсадного жиголо, Игорь переменил столько постелей, что окончательно запутался. Все спальни, где он успел побывать, слились в одну. Люстры, ночники, потолки, тумбочки, обои, ковры и запахи духов смешались в отвратительную кашу, которая заполнила мозг.
Сейчас он из-под ресниц изучал тяжёлые тёмно-оранжевые шторы и лепные потолки в неверном свете раннего сентябрьского утра. Воронин старался вспомнить имя лежащей рядом женщины, но почему-то не мог, и оттого злился. Но потом всё-таки сообразил, что он находится в доме на Кировском, а сплошь застеклённые окна комнаты выходят прямо на проспект, напротив Ленфильма. Потом, чуть повернув голову, он увидел блестящий концертный рояль с длинным хвостом и поднятой крышкой. Она заслоняла от Игоря заоконный, ржавый из-за штор свет.
