Иван Сибирцев - Золотая цепочка

Я пришел к выводу, что расследование по данному делу проведено неквалифицированно и неполно, не выяснены и не оценены существенные обстоятельства.

В связи с вышеизложенным, учитывая крупные размеры похищенного государственного имущества, особую опасность совершенного преступления, считаю необходимым отменить постановление Краснокаменского губернского уголовного розыска от 21 сентября 1921 г. о прекращении уголовного дела № 405 и принять его к своему производству для дополнительного расследования.

Это случилось через полгода после окончания Зубцовым милицейской школы. В комнату на Петровке, где работал Анатолий, стремительно вошел худощавый седой человек. Без приглашения сел на диван, унял одышку, пытливо оглядел Зубцова и спросил с укором:

— Это отчего же, лейтенант, ты Матвейчика выпустил сухим из воды? Он умен сильно или ты — тугодум?

Анатолий вскочил, уперся руками в стол:

— Когда заходят, здороваются и представляются.

— Так. Новоиспеченный, значит. Да ты не петушись, лейтенант. Лукьянов я.

— Виноват, товарищ полковник. — Руки Анатолия соскользнули со стола.

— Тянуться тоже не надо. Не в строю, — сказал Лукьянов устало. — Садись-ка лучше рядком… — И похлопал ладонью по дивану. — Стало быть, пока Матвейчиков верх. Да ты не тужи. В твои-то годы и от меня уходили запросто.

…И вот сейчас перед Зубцовым рапорт на имя заместителя наркома, написанный майором Лукьяновым за неделю до войны тридцать лет назад. И документы тридцатилетней давности…

«Я, Овсянников А. М., субинспектор губугро в г. Краснокаменске, по распоряжению начальника угрозыска тов. Валдиса 21 сентября 1921 г. вынес настоящее постановление…»

Оказывается, фамилия начальника уголовного розыска, который так крепко запомнился Каширину, — Валдис. Скорее всего, Валдис — честный, заслуженный работник. Но почему субинспектор Овсянников, конечно же, уважавший своего начальника, вступил с ним в спор, настаивал, видимо, убеждал продолжать розыск, но Валдис поставил по-своему, и Овсянников записал, что прекратил дело по распоряжению Валдиса.

Анатолий долго стоял у раскрытого окна, но не видел ни подсвеченного огнями ночного неба, ни искорок стоп-сигналов. Снова и снова пытался он оживить минувшее, зримо представить субинспектора Овсянникова…

Восемнадцатого августа 1921 года субинспектор Овсянников, невысокий курносый парень в залатанной гимнастерке и порыжелых разбитых сапогах, ввел в кабинет начальника уголовного розыска Валдиса рослого старика с окладистой седой бородой. Давно не чищенный сюртук на стариковских плечах обвис, длинные волосы всклокочены, дрожащие руки, глаза в красных прожилках усиливали впечатление дряхлости.

— Товарищ начальник, — доложил Овсянников, — лишенец избирательных прав Бодылин, бывший буржуй и капиталист, доставлен по вашему приказанию.

Валдис, медлительный, тяжеловесный, устремил на вошедшего бесцветные глаза, указал рукой на стоявший поодаль стул и, смягчая твердые согласные, сказал с прибалтийским акцентом:

— Садитесь, Бодылин, — подождал, пока старик устроился на стуле, и продолжал грозно: — Ваше социальное положение, гражданин Бодылин?

На мгновение взгляд Бодылина стал прежним, насмешливым, острым, и ответ прозвучал язвительно:

— Сказывал уже ваш посланный: бывший я. Бывший потомственный почетный гражданин, золотопромышленник и судовладелец. По-вашему, буржуй и капиталист, по-моему, просто человек божий.

— Прекратите агитацию! «По-вашему», «по-моему». Теперь все по-нашему. Понятно?

— Как не понять? Кто палку взял, тот и капрал…

— Не ухудшайте своего положения… Не забывайте, где находитесь, и отвечайте на мои вопросы.

— Где нахожусь — не забываю. Раньше здесь помещалась сыскная часть. Как именуется сие заведение по-вашему, не осведомлен. Что же до положения моего, то… суда людского не страшусь, а суд божий по грехам моим господу и вершить в свой час… Отвечать же на ваши вопросы не могу, ибо не слыхал таковых покуда…

— Местожительство? Должность?

— Обитаю в саду, в Заречной слободе. В сторожке. Прочих жилищ лишен новой властью по причине разграб… Пардон, муниципализации. Сад принадлежал мне и предназначался в дар городу после моей кончины. Однако же изъят у меня самочинно. Правда, милостью новоявленного начальства я оставлен смотрителем сада. За что хвалу всевышнему возношу неустанно…

Валдис как бы не расслышал выпадов старика. Или решил: пусть себе почешет язык, — спросил для порядка, заранее не сомневаясь в ответе:

— Не член профсоюза?

— Где там?! — Бодылин сокрушенно развел руками и ввернул с ехидцей: — Членом Русского и Британского географических обществ состоял годами. А вот вашего профсоюза не сподобился. Куда уж с суконным рылом да в калашный ряд…

— Догадываетесь, по какой причине вас вызвали?

— Ума не приложу. С чего понадобился вдруг сыскной части? Не тать я и не варнак… Впрочем, у вас ведь навыворот все: чем хозяйственней, домовитей человек, тем грехов на нем больше. А потому, хотя и не знаю за собой вины, готов к мученическому венцу…

— Золото сдать пора, гражданин Бодылин, — негромко сказал Валдис.

Плечи Бодылина дрогнули и опустились. Морщинистые веки почти смыкались, укрывая от взгляда Валдиса испуг и смятение в глазах старика.

— Какое золото, гражданин комиссар?! Или как вас… — сдавленно сказал он. — Шутите неуместно. Все, что имел, ваши национализировали. Гол как сокол… Яко наг, яко благ, яко нет ничего.

— Ну вот что, Бодылин! Хватит прибедняться и играть паяца. «Яко наг…» Тоже мне, казанская сирота… По полатям помести, по сусекам поскрести, не один пуд золотишка наберется и песком, и в слитках. А столовое серебро, фамильные драгоценности… А знаменитая ваша цепочка к часам… — Валдис засмеялся: — Словом, раскошеливайтесь, возвращайте трудящейся массе награбленные у нее богатства… — и внимательно посмотрел на Овсянникова, будто желая проверить, какое впечатление произвели на субинспектора его слова.

— Это кем же награбленное?! — воскликнул Бодылин перехваченным негодованием голосом.

— Вашим подлым классом паразитов и кровососов!

— Да опамятуйтесь! — Бодылин гневно взирал на него. — От моего дела кормились тысячи. И посытнее, чем кормите их вы, новые хозяева и владыки. Сам я в дело сил положил не меньше любого тачечника. А вы говорите — грабил! Это вы грабите, донага, до нитки. Разорили злее пожара. Пристали с ножом к горлу…

— Это вы опамятуйтесь, Бодылин! В Поволжье люди пухнут и мрут от голода. А вы золото прячете. Да еще разводите контрреволюционную агитацию… Вы славьте своего бога, что сохранили вам жизнь. По вашим прошлым делам — в расход вас, и весь разговор.

— На все воля божья, — понуро сказал Бодылин. — Не разживетесь вы моим золотом. Обчистили до нитки.

— Даю вам срок три дня и приказываю выдать все спрятанные ценности. Не советую упираться. С саботажниками у нас разговор короткий. Республика переживает тяжелый момент. Тут не до церемоний. Распишитесь в предупреждении. Ступайте и подумайте, что вам дороже — золото или собственная шкура.

— Все в руках божьих, — сказал Бодылин, расписавшись в бумаге, поданной Валдисом. — И жизнь, и смерть, и честь, и бесчестье…

На дорожке сада бесшумно шевелились тени узловатых веток. В просветы листьев сочилось солнце, и в домике даже в полдень стоял зеленый сумрак, будто на лесной опушке. Бодылин прошел в горницу. Перед иконами в богатых окладах теплилась лампада. Он рухнул на колени, в земном поклоне коснулся лбом домотканого половичка. Молился истово, страстно об одолении врагов, о сбережении тайны.

Вышел во двор, заглянул в летний погреб, в завозню, сарай, хлев. Не то проверял хозяйство, не то прощался с ним. Долго стоял на крыльце, думал: что же все-таки предпринять?

Когда в калитку постучали и Бодылин увидел хорошо знакомого ему человека, то решил, что господь внял его мольбам, сотворил чудо и ниспослал ему спасение.

Вместе с неожиданным гостем они вошли в дом. В кухне было прохладнее, и Бодылин заботливо усадил пришельца. Щедро выставил на стол богатейшее по тому времени угощение: бело-розовый брусок сала, пряно пахнувшие малосольные огурцы, чугунок молодой картошки, толстыми ломтями распластал золотистую, домашней выпечки, ковригу пшеничного хлеба, а в довершение всего водрузил в центре стола — нет, не самогон-первач, а опечатанный сургучом штоф, царской выделки, водки.

Гость провозгласил тост за приятное свиданьице. Бодылин, думая о своем, пригубил стопку и сказал:

— Для меня приятное вдвойне. — Замолк, собираясь с мыслями, и наконец решился: — Мы с тобой съели пуд соли. Знаем один другого вдоль и поперек. Ты не таил от меня находок, не льстился на мое добро… И от меня ты никогда не видел ни зла, ни обиды. Богом заклинаю тебя, окажи мне великую услугу… — И проворно вскочив с места, поклонился гостю по-старинному в пояс, коснувшись пальцами руки пола…