Николай Леонов - Почерк палача
В зале зашумели, кто-то передернул затвор.
— Брось перо, Ахмет!
— У нас руками дерутся только женщины! — крикнул кавказец.
— Пусть его, — Сухой махнул рукой. — Так иди, я жду. — Он стоял в центре освободившейся площадки.
— Почему я к тебе? — Ахмет пренебрежительно махнул рукой.
— Все, сам захотел! — Сухой сделал два мягких шага, махнул одной рукой, другой, нож Ахмета отлетел в сторону, а сам он упал.
— Извинись, шакал, что ты о Руси болтал, я отпущу тебя.
— Мамой клянусь! — крикнул Ахмет, вскакивая.
Сухой ударил ногой, и из руки Ахмета вылетел пистолет, он беспомощно завертелся на полу и затих. Сухой взял противника поперек туловища, тряхнул, моментально оказался сзади, схватил за голову, дернул в сторону, развел руки, и кавказец обмяк и опустился на пол.
Вскочил из-за стола кавказец постарше и крикнул:
— Ты убил его, русский! Теперь ты мой кровник!
— Отберите у него пушку, ребята, и садитесь, водка греется, еда стынет.
Когда Сухой шел драться, он и в голове не держал, что бьется за власть. Он только знал, что землю и народ оскорблять нельзя, их требуется защищать.
Зал хрипло и пьяно повторял одно слово:
— Сухой! Сухой!
Он наконец понял, развел руками и сказал:
— Какой же из меня авторитет, ребята? Сегодня поужинаем, завтра на свежую голову решим. Одно слово! Сегодня начали друг друга по национальности называть. Раньше этого не было. Если еще раз услышу, морду набью.
Так Валентин Сухотый, по кличке Сухой, стал авторитетом небольшой бандитской группировки.
С тех пор прошел год, несколько кавказцев из группировки ушли, другие остались. Приблудилось еще несколько человек. Вскоре произошла короткая стычка с соседом, вором в законе Крещеным. В воровской иерархии последний был выше, но по тем же законам, если ты авторитетом не сумел задавить, а начал стрелять, то не жалуйся. Крещеный стычку проиграл вчистую, потерял двух человек и отдал бензоколонку. Сухой ждал нападения, выставил посты. Потом он решил, что вор в законе нападет, когда они соберутся на известной поляне, как это делалось при предшественнике. Сухой угадал: когда люди Крещеного вышли из кустов, размахивая оружием, раздался залп, и пять парней Крещеного полегли.
Людей у Крещеного было больше, но в основном рецидивисты, отсидевшие десятилетия в лагерях, жестокие и коварные, виртуозно убивающие ножом в спину, но плохо владеющие огнестрельным оружием и не умеющие вести организованный бой. Парни Сухого, примерно его ровесники, почти все служили в армии, хорошо стреляли и в бою были дисциплинированны. В общем, сила была на стороне молодых. Крещеный ездил в центр города, разыскал воров в законе и авторитетов, искал поддержки, но сочувствия не встретил. “Смотрящий” по городу сказал: “Хочешь всем районом владеть — владей, а людей не мути, у них свои дела”. Сухой драться не хотел, и Крещеный был вынужден заключить мир.
Глава 3
Машины в Москве как угоняли, так и продолжали угонять, но люди пропадать перестали, и генерал Орлов убедился в своей правоте: наезд милицейских чинов на два расположенных у Окружной автосервиса испугал убийц. Конечно, это было во благо, однако трупы пропавших найдены не были, как говорят розыскники, образовался “глухой висяк”.
Над Гуровым и Крячко в открытую не посмеивались, но за их спинами перешептывались, отдельные “доброжелатели” позволяли себе шуточки, мол, шибко хитрого бандита разыскать — так мозги необходимы, а чтобы российского простого душегуба выявить, необходимо не столько думать, сколько бегать.
Гуров склонялся к мысли, что прошедшая серия захвата машин и убийств с Полозом, Рощиным и их хозяйствами не связана, а убийство автомеханика Власова — дело отдельное, потому и тело брошено, хотя все хозяева машин бесследно исчезали.
Нераскрытое убийство, к сожалению, давно перестало быть ЧП, но такой длинной серии не помнили ни Орлов, ни другие старожилы. И ранее появлялись маньяки, охота за которыми продолжалась годами, но чтобы пропадали люди и машины, такого никогда не было.
Нестеренко и Котов упрямо чинили свой “Москвич”. Сначала раритет стоял на яме в автосервисе Полоза, механики неделю с ненавистью ходили вокруг него. Ясно, на этой развалюхе лишь пальцы обломаешь, да ни черта не заработаешь. Когда наконец составили перечень работ и примерную стоимость, Гриша Котов почесал длинный нос и, утрированно грассируя, сказал:
— Парни, вы угадали, я еврей, но фамилия моя не Рокфеллер.
— Продай, за сколько дадут, и купи велосипед, — посоветовали ему.
— Хорошо, так и сделаем. — И машина переехала на станцию Рощина, заняла яму.
Хозяева “Москвича”, то есть Котов и Нестеренко, не сидели над душой с утра до вечера. Они уходили и возвращались в самое неподходящее время. Только придет иномарка с пустячной поломкой, только Илья Титов в глаженом халате развернет свою “скатерть-самобранку”, хозяева “Москвича” тут как тут.
Егор Егорович Рощин был, как и положено по должности, горлохват, но все же с остатками совести. Он видел: у людей денег нет, взять с них нечего, новую машину они купить не могут. Егор вытерпел трое суток, отошел с владельцами в сторону и напрямки спросил:
— Мужики, чего вы хотите? Она, — он кивнул на “Москвич”, — летать уже никогда не будет.
Нестеренко понимал в машинах, Гриша Котов умел разговаривать.
— Хотим, чтобы конь ездил, — ответил Гриша.
— До ворот и чуть дальше или, скажем, до самого что ни на есть центру? — спросил Егор.
— Да года два хотя бы, — не моргнув глазом ответил Гриша.
— Совсем, да? — Егор покрутил пальцем у виска. — Да он с завода выползет и два года без ремонта не ездит.
Гриша Котов не хотел объяснять прямо, что Егор имеет дело с представителями власти и его могут ждать очень большие неприятности. Но Гриша мог сказать так, что и не угрожал, но человеку сразу становилось не по себе.
— Уважаемый Егор Егорович, раз пошел разговор начистоту, вы мне прямо ответьте. Вы тут машины собираетесь чинить или хотите лавочку закрыть и идти на базар торговать морковкой?
Оперативники уже прощупали механиков и рабочих, доложили Станиславу, что прямого пути к убийцам нет. Станислав своих оперов знал отлично, выслушал их внимательно и ответил:
— Тогда дайте им по рогам, чтобы кровь из носа пошла, посмотрим, что они предпримут.
До крови Гриша бить не умел, но для умного мастерового врезал достаточно ощутимо. Егор Егорович, который только начал оснащаться, лишь теперь увидев свет в конце туннеля, слова непонятного клиента воспринял однозначно. Рощин посмотрел на Котова, затем на Нестеренко, подумал, что и ходят-то они всегда вдвоем, и с ребятами непрестанно шутят, и разговаривают на различные темы, а не о карбюраторах и тормозных колодках, вспомнил, что гребаный “Москвич” дней пять стоял у соседей, и четко понял, откуда пришли заказчики.
Нестеренко, догадавшись, что разговор закончен, поднялся, подошел к своему “Москвичу”, сел за руль, завел очень прилично работающий движок и сказал:
— Поехали, Григорий, не век же нам здесь прохлаждаться.
“Москвич” укатил, а Егор Егорович, обзывая себя нецензурными словами, отправился в контору решать, как жить дальше.
* * *Неподалеку от ресторанчика “Веселые парни”, кварталах в трех, в полуподвале располагалась забегаловка, куда заскакивали местные страждущие погасить огонь в груди и убежать.
Сухого и Крещеного здесь практически не знали, посетители забегаловки не ходили к Азеру, а клиенты “Веселых парней” не спускались по ступенькам погребка “Вино”. Парадоксы большого города: люди живут чуть ли не бок о бок, а сделай шаг в сторону — и кругом незнакомцы.
За истекшее время лагерная худоба у Сухого прошла, перестали торчать кости, плечи налились мужской силой, и если раньше на него многие смотрели порой несерьезно, то сегодня либо отворачивались, либо кивали уважительно. Странно, но, возглавив бандитскую группировку. Сухой внутренне стал мягче, перестал в каждом встречном видеть своего врага: сказывалось детство, которое было хоть далеко не радостным, но и не жестоким, а зона куда-то отступала, растворялась вдали, словно все пережитое случилось вовсе и не с ним.
В отделении ему выдали паспорт, восстановили прописку, мать он схоронил, а сестра не появлялась, осталась лишь в памяти со своими косичками и постоянно удивленными глазами. Ближайшие в группировке нутром почувствовали, что главарю приятнее, когда его зовут не лагерной кликухой, а по имени — Валентином. А появившиеся малолетки величали его Валентином Кузьмичом. Он мальцов принимал неохотно, и только сирот; если у кого имелся хоть один родитель, он отправлял домой, приговаривая:
— Не колония и не курсы усовершенствования.
