Юлиан Семенов - Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние
Он снял трубку, позвонил генералу, спросил о вылете в Берлин.
Тот ответил:
— Ждем решения, Владислав Николаевич. Все документы на вас ушли…
«И еще, — продолжал думать Костенко. — Следов крови ни у него, ни у нее в квартире не обнаружено. Убивали Минчакова вдвоем? Или он один? Где? Не у него же в комнате? У нее на квартире? Следов крови нет, не подстилали же они клееночку под жертву… Но ведь мы не исследовали машину Мили… Кротова! Ни салон, ни багажник! Хотя какой прок, прошло полгода, столько раз была в мойке… Ну да, мыли… Знаю, как у нас моют, побрызгают из шланга — и все… Багажник и вовсе стараются не мыть, чтобы ржавчины не было. А карабин? Неужели он его с собою таскает, если еще не ушел за кордон? Это ж опасно, он понимает это. Ему нужен пистолет, если допустить версию «Амундсен». Садится в самолет, в маленький самолетик, какой-нибудь «кукурузник», решив повторить арктический вояж исследователя на Шпицберген. Разве не версия? Нет, пока еще не версия. Пистолет? Если бы были какие-либо сигналы о пистолете, тогда — версия. А почему бы ему не хранить пистолет со времен войны?»
Костенко снял трубку прямого телефона в стенографическое бюро:
— Нинуля, телеграммку, пожалуйста, отправьте в Магадан для Жукова, текст следующий: «Срочно установите машину, на которой Кротов (он же Милинко) отвозил Минчакова на аэродром, и проведите экспертизу на следы крови». Подпись разборчива?
— У вас всегда все разборчиво, Владислав Николаевич. Когда пятнадцать рублей прибавите за верную службу?
— Нинуля, не берите за горло, я дважды писал начальству, разве нет? Выбьем, главное — уметь ждать.
— Это в двадцать можно ждать, а когда под пятьдесят…
— Мы с вами в одной возрастной группе. Честное слово, выбью.
Нина усмехнулась:
— Ну так уж и быть, тогда передам вашему Жукову…
«МВД СССР, УГРО, Костенко.
Эксперты установили на чехле инструментария машины, в которой ездил Кротов, следы крови. Кровь, вернее, ее следы обнаружены также на стенках углубления, где хранится запасной баллон.
Майор Жуков».
Костенко походил по кабинету, присел на краешек стола, включил селектор:
— Товарищ Максимов, мне б «газик», надобно в Осташков съездить.
12
…От поворота на Торжок проехали по пустому, прекрасному шоссе до Сенцов, сто верст по тайге, отсюда, матушка, начинается, в четырех часах езды от Москвы, и тянется на десять тысяч — через Сибирь к Дальнему Востоку — чудо что за страна, хозяев бы поболее толковых, рай можно создать, нет, нельзя еще, возразил себе Костенко. Если из шестидесяти пяти лет вычесть годы войн и разрух, останется сорок три, а из этих сорока трех десять надо набросить на эксперименты, а после них лет десять приходилось очухиваться, значит, на все про все четверть века, но это лишь звучит внушительно, на самом-то деле двадцать пять лет, Аришка родилась двадцать лет назад, а еще только на третий курс переходит, а тут за двадцать пять лет стали сверхдержавой. Значит, такие силы задействованы, что держись, человечество! При всех недоделках и перестраховках иных хозяйственников все равно счет в нашу пользу, живем в эпоху ломки, внешне не очень заметно, а если изнутри глянуть, тогда увидишь, что заложены правовые нормы на будущее, такого еще не было в России, о праве лишь говорили, писаного не было, потому люди еще и непривычны. Сервис браним, базары, где носки и джемперы кустари продают, гоняем, а спроси кого про семнадцатую статью Конституции — не знают. Впрочем, когда Америке было сто лет, она куда как слабее нас была и разлапистее. Ничего, еще поглядим, как дело пойдет, только б компетентность восторжествовала, а у нее много противников, потому как она — дама требовательная, что не так — от ворот поворот, а кому охота кресло терять?!
— Где сворачивать, Владислав Николаевич? — спросил шофер Борис. Он ездил с костенковским отделом давно уже, всем был хорош, но только постоянно ломал хрупкий рычаг «моргалки», ручищи здоровые, пальцы как сосиски, а работы — пшик: сутки дежуришь, трое — отдых, да и в дежурство-то два выезда, не больше, не на оперативной же, спи себе в гараже на клеенчатом диване или козла забивай да расписывайся за сто восемьдесят в месяц.
— Вроде бы здесь, — ответил Костенко. — Так я, во всяком случае, из документов Тадавы понял.
Асфальт кончился, началась проселочная дорога, грейдер давно, видимо, не пускали, выбоины чуть не на каждом метре, страх господень!
«Лет чрез пятьсот дороги верно у нас изменятся безмерно: шоссе Россию здесь и тут, соединив, пересекут»… Бедный фантазер Пушкин, — горестно подумал Костенко. — Как же мы чудовищно нерациональны?! Научились строить автомобили, а пускаем их по эдаким дорогам! Неудивительно, что они разваливаются через три года, никаких запчастей не напасешься! Ведь есть тут грейдер, стоит без дела, ну почему не пускать его постоянно?! Неужели и этим должен заниматься секретарь райкома или предисполкома?! Вправе ли мы заставлять идеолога и советского руководителя лично заниматься всем хозяйством в районе?! Они должны заниматься не каждодневным отчетом, не их это уровня дело. Они обязаны планировать будущее, думать о социальных структурах, науке, просвещении, морали, здоровье, моделировать возможности, а не подменять собою заготовителя или дорожное управление. Водитель грейдера должен быть лично заинтересован в своем деле! Он должен получать премии от автохозяйств района и от совхозов — за хорошее состояние дорог, за то, что он им технику сохраняет, не бьются машины по колдобинам. А мне перестраховщики возразят: «Что ему с таким количеством денег делать? Хочешь инфляции?» А я отвечу: «Дурак инфляции хочет, а я не хочу, я очень хочу, чтобы и этот грейдерщик и его товарищи, объединившись в кооператив, заработанные на истинном хозрасчете деньги вложили в восстановление здешних брошенных изб и потом сдавали бы эти прекрасные деревянные избы рабочим завода, поставляющего им технику, а рабочие, — отвечу я, — могли бы получать процент не столько в сберкассе, сколько в кассе своего цеха, в зависимости от работы каждого товарища — круговая порука дела. Как же я хочу, чтобы инициативу приветствовали, как истинную панацею от наших экономических хвороб, неповоротливости, волокиты, пьянства, а не вспоминали о ней — от случая к случаю…»
— Красотища-то какая, Владислав Николаевич, — сказал Борис, — вот бы куда осенью приехать за грибами.
— Давай доживем.
— А куда денемся? Доживем…
…Колхоз «Светлый путь» — девять домов жилые, остальные заколочены — нашли поздно вечером. Хорошо — север, да май, да светлые ночи, а то бы в машине пришлось ночевать.
— Глафира Андреевна, — Костенко постучался в окошко, освещенное трепетным пламенем лампады, — откройте, пожалуйста…
— Да кто?!
— Из Москвы я к вам, по поводу Гриши…
Старуха застонала, забормотала что-то со сна, заскрипела лавка — бабушка, видно, спала на печке, спускалась осторожно, медленно.
— Ну заходите, — сказала она, отворив дверь в холодные сени. Коровой не пахло, слышно было только, как тихонько квохтали куры.
— Матушка, — сказал Костенко, — не знаю уж, какую я вам весть привез — горькую или… Не пропал ваш сын Гриша, не сдался в плен, не ушел никуда, погиб он, мамаша, в боях за нашу Советскую Родину. Справку я вам передаю, вот она, вы ее храните, матушка, пенсию вам уже начислили…
— Значит, убили мово сыночка, — тихо сказала старуха. — Нет, значит, Гриньки больше…
Она не заплакала, глаза ее были сухи, отражалось в них пламя лампадки, только руки места себе не находили, большие руки, поломанные в суставах ревматизмом, но все равно сохранившие женственность — мизинцы маленькие, тонкие, и Костенко подумал, как ужасно, что руки этой женщины были лишены принадлежного ей по закону бытия: муж помер молодым, сына убили, кого ж могли приласкать они, кому могли отдать тепло свое и нежность?
У него перехватило горло, старуха заметила это, вздохнула, поднялась, принесла из маленького шкапчика три стопочки и бутылку.
— Ничего, — сказала она. — Выпьем за упокой его светлой души.
— Мне нельзя, — сказал Борис рубленым голосом, и этот его рубленый, резкий голос показался Костенко ужасно, до боли в висках, неестественным и чужим здесь…
— Шофер, что ль? — спросила старуха. — Так ить на ночь можно, к утру и духа не будет.
— Мы сейчас же и обратно, — сказал Костенко.
— На ночь? — удивилась старуха. — Кто ж ночью ездит? Оставайтесь, я вам постелю, на Грининой кровати постелю, она широкая, Гринька с двоюродным завсегда на ней спал. Отцовым пальтом, бывало, накроются, и ну возиться, ну шпыняться, да еще напукают, огольцы, чтоб теплей было…
— Глафира Андреевна, — выпив, сказал Костенко, — я хотел вас спросить вот о чем… Весной сорок пятого, а скорее, летом, к вам Гришин друг не приезжал погостить?
