Фред Варгас - Игра Нептуна

— Задержание вышло суматошное, — подтвердил Адамберг.

— Сколько у вас их всего?

— Арестов?

— Шрамов.

— Четыре.

— А у меня семь. Не родился еще полицейский, который побьет меня по этому показателю. — Трабельман снова рассмеялся. — Детские воспоминания, комиссар?

Адамберг улыбнулся и кивнул на сумку:

— Все здесь. Вот только я не уверен, что они вам понравятся.

— Выслушать вас я все-таки могу, — ответил майор, открывая дверцу машины. — Я всегда любил сказки.

— Даже страшные?

— А разве бывают другие? — спросил Трабельман, трогаясь с места. — Волк в «Красной Шапочке», убийство детей в «Белоснежке», великан в «Мальчике-с-пальчик».

Он остановился на красный свет и снова хмыкнул.

— Убийства, повсюду убийства, — бросил он. — А Синяя Борода — отчаянный серийный убийца. Больше всего в этой сказочке мне всегда нравилось чертово несмываемое пятно крови на ключе. Его отмывали и счищали, а оно проступало как доказательство вины. Я часто о нем вспоминаю, когда упускаю преступника. Тогда я говорю себе: давай, малыш, беги, пятно вернется, и я тебя найду. У вас не так?

— История, которую я привез, чем-то похожа на сказку о Синей Бороде. В ней есть три пятна крови, их стирают, а они все время возвращаются. Но только для того, кто хочет их увидеть, как в сказках.

— Я должен проехать через Райхштет, забрать одного из моих бригадиров, так что нам придется покататься. Может, начнете рассказывать? Жил-был человек…

— Он жил один, в своих владениях, с двумя собаками, — сказал Адамберг.

— Хорошее начало, комиссар, мне нравится, — в четвертый раз хохотнул Трабельман.

Припарковавшись на маленькой стоянке Райхштета, майор заговорил серьезно:

— В вашей истории много убедительного, не стану спорить. Но если молодую Винд убил ваш человек — я говорю «если», — получается, что он уже полвека гуляет по свету со своим трезубцем-трансформером. Отдаете себе в этом отчет? Сколько ему было лет, когда он начал, ваш судья — Синяя Борода? В младших классах?

Слова другие, но смысл возражений тот же.

— Да нет.

— Итак, комиссар, в каком году он родился?

— Не знаю, — решил уклониться Адамберг, — и мне ничего не известно о его семье.

— Получается, он далеко не мальчик, правда? Между семьюдесятью и восемьюдесятью, так?

— Да.

— Мне не стоит напоминать вам, какая нужна сила, чтобы нейтрализовать взрослого человека и убить его тремя ударами шила?

— Вилы увеличивают силу удара.

— Но потом убийца оттащил свою жертву и ее велосипед в поле, за десяток метров от дороги, причем ему пришлось миновать дренажную яму и взобраться на насыпь. Представляете, как тяжело тащить неподвижное тело? Элизабет Винд весила шестьдесят два килограмма.

— Когда я видел его в последний раз, он был немолод, но от него исходила сила. Это правда, Трабельман. Рост — метр восемьдесят пять, ощущение мощи и энергии.

— Вот именно — «ощущение», комиссар, — сказал Трабельман, открывая заднюю дверцу и коротко, по-военному, здороваясь с бригадиром. — И когда же это случилось?

— Мне было двадцать.

— Мне смешно это слышать, Адамберг, просто смешно. Я могу так к вам обращаться?

— Прошу вас.

— Мы поедем прямо в Шильтигем, минуя Страсбург. Тем хуже для собора. Полагаю, вы не сильно расстроитесь?

— Сегодня мне это безразлично.

— А мне — так и всегда. Древности меня не впечатляют. Я его раз сто видел, но не люблю.

— А что вы любите, Трабельман?

— Жену, детей, работу.

Как все просто.

— И сказки. Обожаю сказки.

Это уже сложнее, поправил себя Адамберг.

— Но сказки — это тоже древность, — заметил он.

— Да, и подревнее вашего типа. Но продолжайте.

— Мы можем сначала заехать в морг?

— Хотите снять мерку? Почему бы и нет.

Адамберг заканчивал свой рассказ, когда они вошли в дверь института медико-судебной экспертизы.

— Что? — закричал Трабельман, застыв посреди холла. — Судья Фюльжанс? Вы рехнулись, комиссар?

— Почему? — спокойно спросил Адамберг. — Что в этом такого?

— Черт побери, да вы знаете, кто такой судья Фюльжанс? Какие уж тут сказки! Вы бы еще сказали, что огонь изрыгает не дракон, а прекрасный принц.

— Он красив, как принц, что не мешает ему изрыгать огонь.

— Вы понимаете, что несете, Адамберг? О процессах Фюльжанса написана книга. Далеко не каждый судья в стране удостаивается такой чести, правда? Он выдающийся юрист и справедливый человек.

— Справедливый? Он не любил ни женщин, ни детей. Не то что вы, Трабельман.

— Я не сравниваю. Судья был выдающийся деятель, его уважали.

— Опасались, Трабельман. У него была разящая рука.

— Такая и нужна, чтобы вершилось правосудие.

— И длинная. Живя в Нанте, он мог надавить на суд в Каркассоне.

— У него был авторитет, с его мнением считались. Вы меня насмешили, Адамберг, здорово насмешили.

К ним подбежал человек в белом халате:

— Мое почтение, господа.

— Привет, Менар, — буркнул Трабельман.

— Простите, майор, я вас не узнал.

— Представляю вам нашего парижского коллегу, комиссара Адамберга.

— Я много о вас слышал. — Менар пожал ему руку.

— Он весельчак, — уточнил Трабельман. — Менар, отведите нас к Элизабет Винд.

Менар аккуратно отвернул простыню, и они увидели тело молодой покойницы. Несколько секунд Адамберг стоял неподвижно, потом осторожно повернул ее голову, чтобы рассмотреть синяк на затылке, и сконцентрировал все внимание на ранах на животе.

— Похоже, между крайними ранами сантиметров двадцать, — сказал Трабельман.

Адамберг покачал головой и вынул из сумки сантиметр.

— Помогите мне, Трабельман. У меня всего одна рука.

Майор развернул сантиметр. Адамберг приложил конец к краю первой раны и протянул его до края третьей.

— Шестнадцать и семь десятых сантиметра, Трабельман. Я же говорил.

— Это случайность.

Не отвечая на последнюю реплику, Адамберг измерил максимальную ширину линии повреждений.

— Восемь миллиметров, — объявил он, сворачивая сантиметр.

Трабельман дернул шеей — он был смущен.

— Полагаю, в участке вы назовете мне глубину ран? — спросил Адамберг.

— И покажу шило, человека, который наносил им удары, и его отпечатки.

— Вы все-таки посмо́трите мои папки?

— Я профессионал, как и вы, комиссар. И не оставляю без внимания ни одну версию.

Трабельман издал смешок, и Адамберг не понял, к чему он относится.

В шильтигемском участке Адамберг положил свои папки на стол майора, пока бригадир ходил за шилом. Орудие убийства в пластиковом пакете было абсолютно новым и выглядело бы самым невинным образом, если бы не следы крови.

— Если я соглашусь с вами, — Трабельман сел за стол, — я сказал если, — нам придется искать человека, купившего четыре шила, а не одно.

— Вы зря потратите время. Этот человек, — Адамберг не решался называть фамилию Фюльжанса, — не совершает подобных ошибок, он никогда бы не купил четыре шила одновременно, как последний любитель. По этой же самой причине он выбирает самые ходовые модели и покупает их в разных магазинах, с разрывом во времени.

— Я бы поступал так же.

У себя в кабинете майор вел себя жестче, его веселость почти иссякла. Наверное, все дело в позе — Трабельман сидел, а может, в официальной обстановке, решил Адамберг.

— Одно шило могло быть куплено в Страсбурге в сентябре, — сказал он, — второе в июле в Рубэ, и так далее. Так ничего проследить не удастся.

— Да, — согласился Трабельман. — Хотите увидеть нашего подозреваемого? Еще несколько допросов, и он признается. Когда мы его взяли, он был в стельку пьян — закачал в себя по меньшей мере полторы бутылки виски.

— Отсюда и амнезия.

— Вы на это купились, так? А я нет, комиссар. Если адвокаты построят защиту на амнезии и помрачении рассудка, он получит на десять-пятнадцать лет меньше. Трюк простой, но он срабатывает. В амнезию я верю не больше, чем в вашего прекрасного принца, обернувшегося драконом. Идите, Адамберг, взгляните на него и убедитесь сами.

Бернар Ветийе, человек лет пятидесяти, длинный, худой, с опухшим лицом, полулежал на койке и почти не отреагировал на приход Адамберга. Все легавые одинаковы. Комиссар спросил, согласен ли он поговорить, и задержанный кивнул.

— Мне все равно нечего вам рассказать, — сказал он глухим голосом. — Башка пустая, все забыл.

— Знаю. А что было до того, как вы оказались на дороге?

— Да я знать не знаю, как туда попал. Не люблю ходить. Три километра, не ближний путь.

— Да, но что было до дороги? — настаивал Адамберг.

— Ну, я пил.