Фридрих Глаузер - Современный швейцарский детектив

Телефон! Этот проклятый кофе со шнапсом. Он–то и усыпил мою бдительность. Когда я зашел в кабину, чтобы позвонить Буки, то не следил за курткой. В тот момент пленка, наверно, и исчезла. Стало быть, они сидели у меня на хвосте. Они знают, что я здесь. Я не сумел сбить их со следа. А я, идиот, понадеялся, что здесь, в другом городе, у моих друзей буду в безопасности. Безопасность? Где ее найти для меня? Не забыла ли Ирена закрыть входную дверь?

— Мартин, ты чего там застрял? — крикнула из столовой Ирена.

Да уж, Буки надо мной вдоволь посмеется, если я не смогу предъявить ему доказательств. Но если уж мне не верит мой лучший друг, то кто же мне тогда вообще поверит?

И тут я вдруг нащупал пленку в накладном кармане. Ну конечно! Ведь я сам переложил ее туда, вынув из конверта.

И вот я с надеждой протягиваю Буки две узких целлулоидных полосочки.

— Смотри, конец первой и начало второй пленки. — Он повертел пленки в руках. — И не залапай кадры, держи негатив за края.

Прищурив один глаз, Буки поднес вещественное доказательство к самому носу. Я включил верхний свет.

— Теперь видишь?

Ирена взяла вторую пленку и тоже принялась внимательно ее разглядывать. Буки сдался первым.

— Мне очень жаль, Мартин, но кадрик такой крохотный, что я ничего не могу разобрать.

И верно, для неспециалиста трудно увидеть что–либо в кадре размером тринадцать на семнадцать миллиметров, тем более в негативном изображении.

Рени, вздохнув, тоже пожала плечами.

— Нет, я тоже ничего не разберу.

— Ладно, ладно, — нетерпеливо забормотал я. — Я и сам с большим удовольствием показал бы вам отпечатанные фотографии.

— Те, что у тебя украли сегодня утром? — спросил Буки.

Я кивнул.

— Гм. — Он выбил трубку в пепельницу. — Только не понимаю, почему они оставили тебе негативы.

— Они мне их не оставляли, я с ними сбежал.

— Вот то–то мне и подозрительно. Если уж концерн пускает в ход самые последние средства, чтобы устранить улики, если убивают человека и подстраивают взрыв в квартире, то почему дают тебе бежать с негативами?

Я перевел дух.

— Кажется, ты упрекаешь меня за то, что мне удалось скрыться?

Я почти с угрозой придвинулся к Буки.

— Отложи наконец свою трубку и погляди на меня. Сделай осмотр. Ты врач. Если тебе нужны объективные доказательства, обследуй меня. Я ведь надышался этой дряни, отравился ею. Ты можешь считать, что кровотечение из носа, насморк, кашель, одышка — лишь незначительные психосоматические расстройства. Пожалуйста. Но, возможно, тебя переубедит анализ крови. Так сделай его. Ведь шприц–то дома у тебя найдется?

— Мартин, первое, что я тебе пропишу, — десять миллиграмм «рестенала». У тебя просто истерика.

— А я–то считал тебя таким другом, о котором Тухольский писал, что если прийти к нему среди ночи и сказать: я еду сегодня в Америку и мне нужно три тысячи, то он поможет тебе без лишних вопросов. Мы знакомы почти двадцать лет. Я изменился, и ты изменился, но ведь мы остались друзьями. Я никогда не просил у тебя трех тысяч франков и теперь прошу лишь об элементарном обследовании. Я боюсь. Неужели тебе это не понятно? Только боюсь уже не взрывающихся обогревателей, а того, что сидит теперь в моем организме. Мне плевать, веришь ты мне или нет. Но я хочу от тебя маленькой дружеской услуги. Сделай анализ крови. Проверь ее в лаборатории. Посмотри, нет ли в ней отравляющих веществ. Если бы я боялся, что у меня рак, неужели ты мне и тогда бы отказал?

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Меня разбудило какое–то шарканье, раздававшееся через равные промежутки времени. Оно было негромким и слабо доносилось через обитое звуконепроницаемым материалом окошко, соединяющее столовую с кухней, но я никак не мог угадать его происхождение. При этом чувствовал себя страшно усталым, глаза у меня ломило.

Буки заставил меня подчиниться; правда, успокоительного укола он мне не сделал, но две таблетки «рестенала» я все–таки проглотил. Не удивительно, что у меня пересохло во рту, таково было легкое побочное действие этого транквилизатора. А перед тем мой друг принес–таки свой медицинский чемоданчик и взял кровь на анализ. «Раз уж это так важно для тебя», — недовольно пробормотал он и пообещал провести анализ крови в госпитальной лаборатории. У него было воскресное дежурство, поэтому уже в полвосьмого ему нужно было явиться на работу.

А сколько сейчас вообще было времени? Я никак не мог сообразить, куда положил часы. Сквозь щели ставней едва пробивался тусклый свет. Интересно, Буки уже ушел? Захватил ли он в скляночке «спутум», как по латыни именовалась «слюна», и заботливо вымытую Иреной бутылочку из–под одеколона с моей мочой? «Уж если делать обследование, то как полагается», — сказал Буки. Может, ему не хотелось делать анализы дома, в моем присутствии?

Когда я проснулся во второй раз, до меня донесся запах кофе. В комнате стало немного светлее. В ванной шумел душ. Я чувствовал себя гораздо свежее и добрее, чем спозаранок. И не удивительно — было уже половина двенадцатого! Я собирался позвонить Эйч–Ару и адвокату Габора, но сначала нужно принять душ. Ведь я уже полтора дня не вылезал из оранжевых пижамных штанов. Ирена постелила мне в маленькой столовой (она же детская в нормальных семьях), да еще укрыла теплым пледом, а поскольку топили тут изрядно, за ночь я здорово вспотел. Само собой разумеется, что плата за отопление не входила в квартплату, за это деньги взимались отдельно.

Я постучался в дверь ванной.

— Да–а, — послышался голос Рени, заглушаемый шумом воды.

Что это было — вопрос или позволение войти? К сожалению, туалет в этой квартире не был отдельным; за него в Цюрихе платят примерно столько же, сколько за постоянное место на автостоянке.

Я тихонько нажал на ручку и приоткрыл дверь.

— Можно войти? — проговорил я в вывалившиеся навстречу клубы пара.

— Да, — коротко раздалось в ответ.

Я испытывал некоторую неловкость. Ирена, вероятно, энергично растирала себя губкой за задернутой занавеской, струйки воды звонко ударяли в хлорвиниловую пленку; я даже опасался, что вода плеснет мне на затылок.

— Хорошо спал? — прокричала она.

— Мм, — промычал я, опершись рукой о бачок и не отрывая взгляда от зеленого запотевшего кафеля, которым была облицована стена. Вчера я тут послушно наполнил флакончик из–под одеколона, а теперь ничего не получалось. Наконец получилось, но тут крышка унитаза свалилась, громко хлопнула, я вздрогнул и дернулся, обрызгивая ее.

— Черт возьми! — выругался я.

Ирена отдернула занавеску и скорчилась от смеха.

— Ой, ой, — задыхалась она от смеха. — Она опять упала?

— Да, упала. Чего тут смешного. Свинство.

— Армин тоже ужасно злится. С тех пор как я обтянула крышку, она плохо держится.

— Ну да, тебе ведь это все равно.

Вдруг мы смущенно замолчали, будто я своей репликой намекнул на различие полов, и только сейчас сообразили, в какой оказались ситуации. Я никогда не видел Рени раздетой, даже в купальнике. Для меня она всегда была подругой Буки, потом его женой, так сказать, почти бесполым существом — хороший товарищ, интересный собеседник, человек с симпатичными мне чертами характера, но и со своими недостатками; во всяком случае, для меня она была неотделима от моего друга. И вот теперь я впервые посмотрел на нее как на женщину.

Груди у нее были поменьше, чем у Иды, к тому же широко расставлены — казалось, будто они слегка косят в разные стороны. И волосы, еще в хлопьях мыльной пены, были у нее темнее и гуще.

Мы глядели друг на друга с удивлением, почти с испугом.

Наверно, вид у меня был уморительным — приспущенные пижамные штаны на коротковатых ногах.

Первой молчание прервала Рени:

— Тебе надо под душ.

— Прямо сейчас?

— А почему нет?

Правда, ничего у нас толком не вышло. Под душем мы плескались, целовались, ласкались, потом вытирали друг друга и ужасно распалились, но когда оказались на широком супружеском ложе, то, вероятно, угрызения совести взяли верх, и мы вели себя как–то машинально. Словом, особенного удовольствия никто из нас не получил.

Повязка, которую Буки наложил мне на обожженное запястье, размокла еще под душем. Теперь мокрый размотавшийся бинт валялся на кровати.

Хорошо еще, что эта несчастная измена не отделила нас друг от друга настолько, что мы перестали разговаривать. Мы просто решили забыть об этом происшествии, словно ничего и не было; а в сущности ничего действительно и не было…

— А кофе, наверно, совсем остыл, — заметила Рени с ободряющим простодушием.

Я пробормотал что–то невнятное, так как голова у меня была занята предстоящими телефонными разговорами.

— Тебе еще надо позвонить твоему журналисту и адвокату, — сказала Рени. будто угадав мои мысли. Она все еще проявляла ко мне участие. И это приближало ее ко мне больше, чем если бы мы весь день занимались с нею любовью.