Ю Несбё - Полиция
Вот такая женщина. Все, что он знал о ней. Все, чего он не знал о ней. Потому что один вопрос ему пришлось задать себе после того, как он увидел ее в действии, после месяцев, проведенных в обществе Арнольда Фолкестада, и после сорока с лишним лет, проведенных с собой: насколько хорошо можно узнать человека?
Песня закончилась, и священник начал читать свадебные обещания: «Обязуешься ли ты любить и уважать ее…» — но они с Ракелью, нарушив сценарий, так и стояли лицом друг к другу, и Харри знал, что никогда ее не отпустит, независимо от того, сколько ему сейчас придется соврать, независимо от того, что невозможно пообещать любить другого человека до смерти. Он надеялся, что священник скоро заткнется и он сможет произнести «да», радостно бившееся в его груди.
Столе Эуне достал из нагрудного кармана носовой платок и протянул его жене.
Харри только что произнес «да», и отзвук его голоса еще звучал в стенах церкви.
— Что? — прошептала Ингрид.
— Ты плачешь, дорогая, — прошептал он.
— Нет, это ты плачешь.
— Правда?
Столе Эуне прислушался к себе. Черт, он действительно плакал. Немного, но достаточно, чтобы на его платке остались влажные следы. Он плакал не нормальными слезами, как обычно говорила Аврора. Он плакал жидкой невидимой водой, которая без всякого предупреждения могла начать течь по обеим сторонам его носа, хотя никто из окружающих не считал ситуацию, фильм или разговор особенно трогательными. Казалось, что упаковка внутри внезапно дала течь и из нее полилась вода. Ему бы хотелось, чтобы Аврора была здесь, но она участвовала в двухдневном турнире в Наддерюдхаллене и только что прислала ему сообщение, что они выиграли первый матч.
Ингрид поправила галстук Столе и положила руку ему на плечо. Он накрыл ее ладонь своей, зная, что она думает о том же, что и он: об их собственной свадьбе.
Дело было завершено, он написал отчет психолога с рассуждениями о том, что оружие, из которого застрелился Арнольд Фолкестад, оказалось тем же, из которого был убит Густо Ханссен. Что между Густо Ханссеном и Рене Калснесом было много схожего: оба они — молодые красавцы, которые без зазрения совести продавали сексуальные услуги мужчинам разного возраста. Фолкестад влюблялся в таких, и вполне возможно, что Фолкестад, со своими признаками параноидальной шизофрении, мог убить Густо из ревности или по целому ряду других причин, основанных на его ошибочных представлениях, являющихся следствием глубокого, но необязательно заметного другим психоза. К этому Столе приложил свои записи того времени, когда Арнольд Фолкестад, работая в Крипосе, пришел к нему с жалобой на раздающиеся у него в голове голоса. И хотя психологи уже давно сошлись во мнении, что голоса в голове не являются определяющим симптомом шизофрении, Эуне в случае с Фолкестадом склонялся именно к этому и начал готовить диагноз, который остановил бы следовательскую карьеру Фолкестада. Но отчет об этом ему не довелось отправить по назначению, поскольку Фолкестад сам решил уволиться после того, как рассказал Эуне о домогательствах к анонимному коллеге. Таким образом, лечение закончилось, и он пропал с радаров Эуне. Но очевидно, пара факторов привела к ухудшению его состояния. Первый фактор — нанесенные ему повреждения головы, из-за которых он долго пролежал в больнице. Существуют важные исследования, в которых утверждается, что даже незначительные повреждения мозга, вызванные ударами, способны привести к таким изменениям в поведении, как рост агрессии и уменьшение способности контролировать свои импульсы. Кроме того, такие же удары по голове, которые получил он сам, он наносил своим жертвам. Вторым фактором стала потеря Рене Калснеса, ведь свидетельские показания указывают, что он был дико, почти маниакально влюблен в него. Тому факту, что Фолкестад закончил самоубийством деятельность, которую определенно считал своей миссией, удивляться не стоит. Единственной странностью было то, что он ничего не оставил, ни письменного, ни устного, ничего, что могло бы объяснить его поступки. Зачастую сумасшедшие испытывают потребность в том, чтобы их запомнили, поняли, объявили гениями, восхищались ими; они хотят занять свое заслуженное место в истории.
Но отчет был принят очень хорошо. Он стал последним кусочком мозаики, которого недоставало для того, чтобы все сложилось, по выражению Микаэля Бельмана.
Однако у Столе Эуне имелись подозрения, что для полиции был важен другой аспект. Его диагноз поставил точку в том, что могло превратиться в болезненную проблематичную дискуссию: как так получилось, что один из сотрудников полиции стал серийным убийцей? Конечно, Фолкестад был бывшим полицейским, но все-таки, что этот случай мог бы рассказать о полицейской профессии и о полицейской культуре?
Теперь же они могли отложить дискуссию в долгий ящик, поскольку психолог установил, что Арнольд Фолкестад был сумасшедшим. У сумасшествия нет никаких обоснований. Оно просто есть, это природная катастрофа, приходящая ниоткуда, так бывает. А потом надо просто двигаться дальше, ведь что может поделать человек?
Так думали Бельман и другие.
Так не думал Столе Эуне.
Но сейчас это надо было отложить в сторону. Столе вернулся на работу на полную ставку, но Гуннар Хаген заявил, что хочет, чтобы группа из Котельной стала быстро мобилизуемой группой, почти как «Дельта». Катрине уже предложили место следователя в убойном отделе, и ходили слухи, что она готова согласиться. Она утверждала, что у нее есть несколько веских причин переехать из своего могучего прекрасного Бергена в несчастную столицу.
Органист начал двигать ногами, и Столе услышал скрип педалей, после чего раздалась музыка. А потом появились жених с невестой. Теперь уже супруги. Им не надо было кивать направо и налево: в церкви было ровно столько народу, что они могли одновременно держать всех в поле зрения.
Празднование должно было состояться в «Шрёдере». Разумеется, любимое заведение Харри не было местом, которое обычно связывают со свадебными торжествами, но, по словам Харри, выбор сделала Ракель, а не он.
Присутствующие поворачивались вслед Ракели и Харри, которые шли мимо пустых скамеек в конце зала к дверям. К июньскому солнцу, подумал Столе. К свету дня. К будущему. Они трое, Олег, Ракель и Харри.
— Столе, ну же, — сказала Ингрид, вытащила из его нагрудного кармана носовой платок и протянула ему.
Аврора, сидя на скамейке, по восторженным крикам поняла, что ее подруги по команде снова забили.
Они выиграют и второй сегодняшний матч, и она напомнила себе послать эсэмэску папе. Саму же ее, как и маму, не очень волновало, выиграют они или проиграют. Но как только она сообщала папе об очередной победе в возрастной группе двенадцати лет, он всегда реагировал так, будто она только что стала чемпионом мира.
Поскольку Эмилия и Аврора провели на поле практически всю первую игру, им дали отдохнуть почти всю эту. Аврора начала считать зрителей на трибунах на противоположной стороне стадиона. Ей оставалось сосчитать всего два ряда скамеек. Большинство зрителей, естественно, были родителями и игроками других команд — участниц турнира, но ей показалось, что она заметила знакомое лицо.
Эмилия пихнула ее в бок:
— Ты что, не следишь за матчем?
— Слежу. Я только… Видишь мужчину там, наверху, в третьем ряду? Того, что сидит в стороне от всех. Ты его видела раньше?
— Не знаю, он слишком далеко. Ты бы хотела сейчас быть на той свадьбе?
— Нет, это для взрослых. Мне надо в туалет, пойдешь со мной?
— Посреди матча? А что, если нам надо будет выйти на замену?
— Сейчас очередь Шарлотты или Катинки. Пошли.
Эмилия посмотрела на нее. И Аврора поняла, о чем она думает. Обычно Аврора никого не приглашала с собой в туалет. Она никого никуда с собой не звала.
Эмилия помедлила, повернулась к полю, взглянула на тренера, который стоял у края поля, сложив на груди руки. И покачала головой.
Аврора подумала, не стоит ли дождаться конца матча, когда все остальные пойдут в раздевалку и туалеты.
— Я быстро, — прошептала она, поднялась и побежала к двери, ведущей на лестницу.
В дверях она повернулась и посмотрела на трибуну напротив в поисках лица, показавшегося ей знакомым, но не нашла его и побежала вниз по лестнице.
Мона Гамлем в одиночестве стояла на кладбище у церкви Брагернес. Она приехала из Осло в Драммен и потратила немало времени на поиски этой церкви. Ей пришлось выспрашивать дорогу до самой могилы. Кристаллы, обрамлявшие его имя на могильном камне, сверкали в лучах солнца. «Антон Миттет. Сейчас ты сверкаешь больше, чем при жизни», — подумала она. Но он любил ее. И за это она любила его. Мона положила в рот ментоловую жвачку. Она думала о том, что он сказал, когда в первый раз подвозил ее домой после дежурства в Национальной больнице и они поцеловались: ему нравится ментоловый вкус ее языка. И когда в третий раз они находились в припаркованной у ее дома машине, а она склонилась над ним и начала расстегивать его ремень, до того как начать, она вынула изо рта ментоловую жвачку и приклеила ее к нижней стороне его сиденья. А после этого, перед тем как они снова начали целоваться, взяла в рот новую жвачку. Потому что от нее должно было пахнуть ментолом, он хотел такой вкус. Она скучала по нему. У нее не было права скучать по нему, и это осложняло дело. Мона Гамлем услышала скрип шагов по гравию за своей спиной. Возможно, это она. Другая. Лаура. Мона Гамлем пошла вперед, не оборачиваясь. Она пыталась сморгнуть слезы с ресниц и не сходить с дорожки.
