Фридрих Глаузер - Современный швейцарский детектив
Впереди — резкий правый поворот; я знал, что тут будет слишком рискованна даже скорость, разрешенная знаком «60». Поэтому я загодя переключился на третью скорость, из–за чего довольно плотно прижавшийся ко мне сзади «БМВ» бешено засигналил фарами. Идиот! Можешь разбить себе башку, я все равно сбавлю скорость на этом предательски поблескивающем повороте. Хотя всерьез я не думал, что подручные Феша что–либо сделали с моей машиной (ведь «опель» стоял на набережной Рейна, довольно далеко от моего дома), но… береженого и бог бережет.
А может, я зря ударился в бега? Черт, все–таки я недостаточно сбросил скорость, «опель» завилял. После небольшого зигзага, которым сидящий у меня на хвосте «БМВ» воспользовался для рискованного обгона, мне вновь удалось выправить машину. Нельзя слишком уж задумываться, иначе и меня найдут под заснеженным откосом, как это случилось с Габором. Вот тогда у Феша, Бальмера и Гуэра не будет никаких забот.
Несколько машин одна за другой обогнали меня, ни одна не задерживалась позади. Если за мной и следили, то это либо делалось очень ловко, либо неудачно. Во всяком случае, слежки я за собой не чувствовал. Правда, через запотевшее заднее окно многого и не разглядишь (вот уже несколько лет, как обогрев у моего «опеля» работал только летом), а в заснеженном наружном зеркальце заднего обзора тоже ничего не видно, тем более что глаза мне застила злость. Да, во мне кипела злость; страх остался позади, в моей тесной квартирке, из которой я панически сбежал. Я хотел защищаться! У Буки я отдохну, соберусь с силами, поправлюсь — и нанесу ответный удар!
За Габора нужно отомстить, нельзя допустить, чтобы его гибель оказалась бессмысленной. А боевой заряд был со мной, в левом кармане куртки, под предохранительным поясом, — там лежали кадры пленки, которые нагнали такого страху на руководство концерна «Вольф».
Внимание, Мартин! Не дави так яростно на педаль, тебе нельзя сейчас допускать оплошность.
И все–таки за автостоянкой под Баденом авария чуть не произошла.
Со скоростью под девяносто я шел у самой осевой линии. Дождь, смешанный со снегом, хлестал по ветровому стеклу, в колеях образовались глубокие лужи, которые с коварным свистом разлетались из–под колес. Движение на дороге усилилось; казалось, половина Швейцарии устремилась в свой рахитичноголовый Цюрих. Из–за плохой видимости все водители ехали с включенными подфарниками. Перед съездом к автостоянке меня обогнали две машины, я перешел на правую полосу. Когда вторая из этих машин, «вольво», закончила обгон, я глянул в зеркальце и вернулся на левую полосу. Яростный рев клаксона и серая тень, промчавшаяся слева, уличили меня в невнимательности — перестраиваться влево было нельзя. Маленький «опель» занесло, я еле–еле выровнял его, увел вправо, сбросил скорость. Разгневанные взгляды чуть ли не целого детского сада уставились на меня через заднее стекло. Когда я обогнал эту машину, водитель свирепо погрозил мне кулаком. Что позволяет себе этот мафиози? Раз не включает фары и так тесно жмется к впереди идущей машине, то сам виноват, что я не заметил его блоху. Ей, кривоколесой и перегруженной, вообще надо ехать по обочине.
Я ужасно разозлился на этого водителя, из–за того, что сильно испугался, и из–за того, что все–таки чувствовал свою вину — ведь я едва не устроил аварию. Почему я не заметил его при маневре? Может, я потерял контроль над собой? Или замечтался? Может, в моей невнимательности виновата головная боль, разламывающая череп? Ах, при чем здесь я? Тот идиот попросту общественно опасен — ни один нормальный человек не ездит в такую мерзкую погоду с выключенными фарами.
А он снова обогнал меня, выжимая последнее из слабосильного моторчика; жена водителя грозно поглядела на меня. Ведь я подверг опасности ее и четырех ее отпрысков! Вероятно, чтобы позлить меня, «фиат» замедлил ход, мешая мне. Вся моя ярость, накопившаяся за последние дни, страх и отчаяние, обратились вдруг против этой семейки, вероятно, трудяги–итальянца, работавшего в Швейцарии. Теперь передо мной был зримый противник, да еще посмевший бросить мне вызов. Он хочет стычки, этот задохлик? Пожалуйста, мне терять нечего. Тормозишь? Прекрасно. А я тормозить не стану.
Все ближе придвигался ко мне задок маленькой машины, а с ним и детские глазенки, которые вначале смотрели на меня враждебно, потом удивленно, затем неуверенно и, наконец, испуганно. Но я ничего не хотел замечать. Передо мной маячил сидящий за рулем Феш, рядом Гуэр, на заднем сиденье — жизнерадостно улыбающийся Бальмер. Вы столкнули под откос моего друга Габора, а теперь ваш черед! Вы убрали его, строптивого борца за правду, но сейчас я смету вас с пути! Avanti! Bandiera rossa! Paura non abbiamo! [Вперед! Красное знамя! Мы не боимся! (итал.)] Близок ваш конец, пройдохи и лицемеры! Кто подымет меч, от меча и погибнет! Я разоблачу все ваши махинации и буду беспощаден. Вы еще будете валяться в кювете, жалкие и ничтожные!
Резко вильнув, «фиат» едва смог уклониться. Еще бы полметра, и мы столкнулись бы…
Я сошел с ума, действительно свихнулся.
Следующие десять километров я судорожно сжимал руль трясущимися руками, казнил себя и не решался глянуть в зеркальце заднего вида, потому что боялся увидеть то итальянское семейство, чью машину я едва не разбил. Самое время остановиться где–то и передохнуть.
Проснулся я лишь часов через шесть, усталый и продрогший. Я свернул на последнюю придорожную автостоянку перед Цюрихом и постарался найти спокойное местечко, подальше от любителей горнолыжного спорта с их пластмассовым снаряжением на крышах машин.
Заснул я, вероятно, от предельного утомления, а когда проснулся оттого, что кто–то хлопнул дверцей машины, и хотел взглянуть на часы, то не смог даже шевельнуть левой рукой, так она затекла и к тому же болела.
Рядом то ли упражнялись в хлопании дверцами «мерседеса», то ли проверяли его автоматические замки. Время от времени слышались громкие голоса, жаловавшиеся по–немецки на погоду и на отсутствие туалетной бумаги. Они раздавались так близко, словно это меня винили во всех бедах. Я же ничего не видел, так как стекла моего «опеля» запотели изнутри. Я лежал, скрючившись на переднем сиденье, переключатель скоростей уперся мне в живот, а левая рука перестала меня слушаться. О крышу машины стучал дождь. Я нащупал негативы в кармане куртки; надеюсь, они не сломались. При каждом движении чувствовалась боль в опаленном запястье.
Неожиданно меня забил такой сильный кашель, что мне показалось — я вот–вот задохнусь в своем промозглом «опеле». Я быстро опустил боковое стекло, на меня тут же уставилось широкое лицо, на голове человека была нахлобучена меховая шапка. Близко посаженные голубые пуговки–глазки глядели с подозрением, потом толстые губы над жирным двойным подбородком раздвинулись, и бодрый фельдфебельский голос поинтересовался, правда ли, что Альбула закрыт. Во первых, я этого не знал, во–вторых, этот мордоворот разбудил меня, в–третьих, ненавижу я зимние курорты, горные подъемники, лыжные ботинки, а потому послал тевтонского снежного человека ко всем чертям.
Сон пошел мне на пользу, голова больше не болела. Я вновь обрел способность собраться с мыслями. Попытался вспомнить по порядку, как все было. С тех пор как из газовой колонки на меня пыхнуло пламя, прошло часов восемь, а чудилось, будто это сумасшедшее утро осталось где–то в далеком прошлом.
Перед площадью Эшера–Висса выстроилась длинная колонна машин; вероятно, я попал в поток тех, кто, совершив накануне выходных успешное опустошение пригородного торгового центра, теперь возвращался в свои серые городские кварталы.
В кассетнике у меня была пленка с песнями Габриелы Ферри; римские «частушки» звучали в такт раскачивающимся «дворникам», которые, очищая ветровое стекло, открывали мне виды промышленных районов Цюриха. Два года назад мы с Идой слушали эти же мелодии в портовом ресторанчике корсиканской рыбацкой деревушки, пока чистили весьма дорогие омары… Может, Ида звонила мне еще раз?
Я пытался протереть носовым платком ветровое стекло, запотевавшее вновь и вновь. Все виделось в дымке, будто через не установленный на резкость телеобъектив, да еще с мягкой насадкой. Если же включить дефростер, то он своим гулом совсем заглушит итальянские мелодии. Господи, что за унылая местность! Кругом сырость, серость, грохот — а тут еще эта сентиментальная музыка, которая трогает меня до слез.
«Sempre!» [«Всегда»! (итал.)] Рывками, с пробуксовывающим сцеплением, я продвигался в унылую бетонную монотонность — сначала под серыми арками, с которых ручьями стекала дождевая вода, потом над замурованной в каменные парапеты рекой, текущей так же лениво, как и поток автомашин.
Нордбрюкке. Тут пришлось свернуть вправо из «просеки», пробитой через жилые массивы городскими транспортниками, явно питавшими симпатии к строительным фирмам. Два года назад, когда Буки и Ирена, собираясь выезжать из живописных старых районов Берна, отчаянно пытались найти в центре Цюриха уютную квартиру в хорошем старом доме, они убедились, что медикам, состоящим на государственной службе, это просто не по карману; квартиры в старой части Цюриха и в районе Цюрихберга по средствам только частнопрактикующим врачам с весьма высокими доходами. Поэтому Буки и Ирена были вынуждены снять квартиру в одном из домов, построенных в начале двадцатых годов, отремонтированных с небольшими затратами и с еще меньшим вкусом, где даже за дешевый и плохо натянутый нейлоновый палас квартиросъемщик выкладывает по сотне франков в месяц.
