Фридрих Глаузер - Современный швейцарский детектив
— Конечно, ведь мне же их зарабатывать!
— Я живу не на твои деньги, — гневно отрезала она.
— Пока нет, слава богу! Но будет ребенок — понадобится квартира побольше, тебя снимут со стипендии. Как ты все это себе представляешь? Тогда мне придется идти на полную ставку, просиживать в этой чертовой конторе все пять дней в неделю.
Андре тактично прикрыл кухонную дверь, чтобы не слышать нашей размолвки. Мне бы хоть немного его суровости, с какой он относился к своим многочисленным и быстро сменяющимся приятельницам.
— У нас на курсах учатся несколько человек с детьми.
— Женщины?
— Нет, мужчины.
— То–то и оно. Жена у него сидит дома с ребенком, а потом полдня работает. Но ты ведь этого не хочешь. А?
— Не кричи на меня, Мартин. — Голос у нее был грустный, но решительный. — У меня кончаются монетки, я не могу больше разговаривать. Пока.
— Может, я позвоню?
— Нет, не стоит. Szia. [Пока, привет (венг.).]
— Но нам же надо…
В трубке послышался щелчок, потом наступила тишина. Положив трубку, я сел на краешек кровати. Szia — так прощаются по–венгерски. О чем еще говорить? Ей хочется ребенка, и ей хочется учиться. Пожалуйста, только без меня! Упрямо вскинув подбородок, я распахнул кухонную дверь и рухнул на стул.
Андре уставился на меня с едкой усмешечкой, а я взял бутылку пива, поднес ее ко рту и сделал добрый глоток.
— Нечего скалиться, — рявкнул я.
— Не переживай, Мартин. Все пройдет.
Ему были противны любые сильные эмоции, так что эти несколько утешительных слов можно было и впрямь принять за искреннее сочувствие. Словно бы решив, что он сказал лишнее, Андре раздавил в пепельнице свою сигарету–самокрутку (он однажды расчетами на бумажке показал мне, что такие сигареты обходятся ему в три раза дешевле) и легко поднялся.
— Пока, старик, мне пора.
— Ночная смена?
Андре добывал себе деньги на учебу, работая ночным портье во второразрядном отеле. Мне хотелось поговорить с ним, рассказать об аварии на объекте, посоветоваться насчет Иды. При всей его замкнутости он был хорошим парнем, на которого можно положиться.
Он кивнул.
— В восемь часов сменяю напарника в «Метрополе». У тебя есть что–нибудь почитать?
В апреле он перешел с юридического факультета на филологический и теперь использовал долгие ночные дежурства для расширения своего кругозора. Я предложил ему новый роман Патриции Хайсмит, который сам проглотил за прошлые выходные. Мой школьный товарищ и в прошлом соперник мотнул головой.
— В университете ее не проходят, старик.
Ему лучше знать.
— А у тебя нет чего–нибудь серьезного, из признанной литературы?
— Возьми Тухольского, — посоветовал я ему.
О Тухольском мне предстояло писать работу для выпускных экзаменов в гимназии, если бы за месяц до них я не уехал в Испанию…
Едва Андре закрыл за собою дверь, как что–то на меня нашло. Я сел на кухонный стол и разрыдался. Наверно, все это было чересчур. Я прямо–таки содрогался от рыданий. Если сейчас заявится этот венгр, политактивист и радетель за экологию, и увидит меня плачущим — плевать. Мне теперь на все плевать. Взрыв, столкновение с белым гигантом на объекте номер 71, допросы, боль в горле, кровотечение, отрава, которой я надышался, неожиданные перемены настроений у Виктора, который вдруг послал меня в Африку, упреки Иды — нет, столько мне уже не вынести. Я уткнул лицо в горячие ладони и плакал, не сдерживая слез. Неужели это конец? Конец нашей любви, которая началась так романтически и казалась такой нерушимой. Сегодня Ида не приедет, а может, и вообще никогда не приедет.
То, что прежде представлялось монолитной скалой, постепенно раскололось, раскрошилось, рассыпалось на мелкие кусочки. А началось это незаметно, мы сами старались не замечать трещин, замазывали их, не обращали внимания на отлетевшие куски, пытались сгладить любые шероховатости и неровности. И вот теперь перед нами руины, которых нельзя не заметить. О них спотыкаешься на каждом шагу. Каждый осторожно старается выйти на твердую землю, не поддерживая другого, если тот оступится или поскользнется. Может, так всегда кончается любовь? В памяти остается лишь эта куча обломков, которая постепенно разравнивается, пока ты однажды не спросишь себя: кажется, здесь что–то было прежде? Вот здесь, эдакий бугорок из мусора и обломков? Верно. Как ее звали — Ида, Агнес, Лисбет, Эвелин? Какая милая была девушка… Почему же все так получилось?
Я думал о том, что буду вспоминать о нашей любви и тогда, когда от нее ничего не останется. Я уже не думал о нашем общем «завтрашнем дне», я оглядывался назад. Итак, один. Снова один? Один после двух с половиной лет? «Szia!» Что же действительно останется, когда забудется это последнее прикосновение?
Габор трезвонил, не отнимая пальца от кнопки.
Как объяснить ему, почему Ида не приехала?
Я сполоснул над ванной опухшие глаза и смыл запекшуюся на усах кровь. Мне не хотелось показываться Габору в таком жалком виде. Возьми себя в руки, приказал я себе. Габору пришлось в жизни и потруднее, чем тебе. В 1956 году он с несколькими однокашниками бежал на Запад и очутился в люцернском сборном лагере «Каритас», затем выучил немецкий, работал лаборантом, потом учился дальше и стал швейцарским дипломированным химиком, а кроме того, он добился руки и сердца чистокровной швейцарки Френи из Листаля, произвел с ней на свет маленького Ференца и маленькую Мартели, построил для семьи на тяжким трудом заработанные деньги собственный дом в лесу, протестовал против загрязнения водоемов отходами от производства красителей, сумел доказать свою правоту, однако не вылетел с работы, так как руководство не могло себе позволить лишиться такого специалиста.
Габор был едва ли не бледнее, чем днем в бассейне; даже его круглые, как у хомяка, щеки казались впалыми. Еще у двери он резким движением скинул дубленку со своих широченных плеч.
— Привет, Мартин! Меня уволили!
— Что?
— Меня уволили, без предупреждения.
Он прорычал мне это так, будто я был в чем–то виноват.
Я повесил на крючок его бесформенную хламиду.
— Тебя выгнали с работы?
— Да, без предупреждения, сразу. Вот смотри.
Он грубо отодвинул меня и полез во внутренний карман дубленки. Затем он сунул мне в лицо конверт с четырьмя молекулами нового фирменного знака концерна «Вольф» и наклейкой «заказное». Извещение об увольнении.
Он заставил меня вынуть из конверта листок и внимательно прочитать его. Речь шла о «безответственных действиях, которые нанесли урон репутации фирмы» и «преднамеренном распространении порочащих измышлений», а также о том, что фирма оставляет за собой право принять юридические меры против «автора бездоказательных обвинений» и «потребовать возмещения морального ущерба».
— Мартин! — Габор глядел на меня почти умоляющими глазами. — Ты имеешь к этому отношение?
— Иди–ка сюда, Габор!
Я подвел его к ванной, открыл дверь, зажег свет и показал на шесть фотографий, плавающих в воде.
— Неужели я стал бы печатать эти фотографии, если бы был так предан фирме?
Габор посмотрел сначала на меня, потом на снимки в ванне, засучил рукава и нагнулся, чтобы выловить фотографию.
— Джан! — сказал он, разглядывая скрюченную фигуру на снимке. Осторожно, почти нежным движением он смахнул воду со снимка. — Джан! Что они с тобою сделали? — Он рывком выпрямился. — Это те самые снимки, которые ты сделал сразу после аварии?
Я кивнул.
— Этот человек умер не оттого, что ему проломило череп.
Я снова кивнул.
— Он наглотался ядовитых паров, потому и погиб.
— Вероятно, так.
— Вот оно — доказательство! — Габор бросил снимок к пяти остальным. — Но какой для меня в этом прок, если я уволен да еще буду привлечен к суду за нанесенный ущерб?
— Тебе надо опротестовать увольнение, Габор. У них нет против тебя никаких улик.
Понурившись, он присел на край ванны и уставился в воду. Потом беспомощно пожал своими широченными плечами.
— А может, и есть. Вероятно, они подслушивают мой телефон.
Меня пронзило ужасом. Ведь я же сам звонил Габору. А пару дней назад — когда же именно это было? — у меня неожиданно отключился телефон; точно, сначала был странный звонок, никто не отозвался, когда я поднял трубку, а потом телефон отключился. Я постарался ничем не выдать своего испуга.
— Главное не сдаваться, Габор! Пойдем выпьем по глотку и все обсудим.
— Верно! — Габор шлепнул ладонью по воде и решительно встал. — Им меня не сломать, только не им.
Я провел его в комнату, где, если не считать беспорядка на письменном столе, было поубраннее, чем в кухне; там я достал из ящика комода, служившего мне одновременно и хранилищем диапозитивов и баром, бутылку без этикетки.
— Ну–ка попробуй. Это прислала мать Иды. Тебе наверняка понравится.
