Леонид Залата - Волчьи ягоды

С тех пор как увидела впервые в душной, неизвестно когда убиравшейся комнате его внимательные, такие черные, что даже жутко стало, глаза, он нисколько не изменился. Ни морщинки, ни сединки. Годы летели над ним, не оставляя печати. По крайней мере, так казалось Зинаиде, хотя она и понимала, что это самообман, но пусть бы он не кончался, ибо за ним стояло счастье. Она была благодарна судьбе за случай, который привел Рахима к ней в вечерние сумерки далекого сорок пятого года. Кто-то другой назвал бы это не случаем, а стечением обстоятельств, к тому же весьма трагических, да разве это не то же самое?

Позднее Зинаида узнала, что выпускник пехотного училища Рахим Гафуров был тяжело ранен под Рюдесдорфом по дороге в действующую часть. Пока лежал в госпитале, война кончилась, лейтенант так и не успел выпустить ни одной пули по фашистам. Рана была из тех, о которых госпитальный хирург в присутствии пациентов говорил «фифти-фифти». Гафуров английского языка не знал, но его кавказский организм безошибочно выбрал именно ту половину, что означала жизнь. В конце лета его комиссовали, а перед самым отъездом Рахима подозвал к себе пожилой капитан-артиллерист.

«Дочка у меня дома, одна, без матери. А я... Может, заскочишь? Считай, по пути. Гостинец передашь и мое доброе слово».

Не мог Гафуров отказать, да и домой не слишком торопился. К кому? Было ему восемь лет, когда родители погибли под снежным обвалом в горах. Жила в Баку родственница, добрые люди повезли сироту в город. Да не зря сказано, что беда не ходит одна, родственница к тому времени выехала, куда — никто не знал. Вырос Рахим в детдоме, были у него друзья, да где они теперь?

Часа через два, когда Рахим, поскрипывая новенькой офицерской портупеей, прощался с медперсоналом, молоденькая сестричка всхлипнула:

«А тот, ну, вы знаете, капитан... умер».

Сколько ехал — столько мучился мыслью о неминуемой встрече с дочерью артиллериста. Как произнести страшное слово, глядя в глаза, наверное же, радостные, потому как вот сидит человек, который еще недавно говорил с отцом, живым, больным, раненым, да что поделаешь — война кончилась, а врачам работать еще и работать. Миновать бы станцию — и пусть колеса стучат, ничего не изменишь, рано или поздно она вычитает свое горе из похоронки. Желанный гость — кто приносит в дом радость, а он?..

Но на верхней полке лежал чемодан капитана из рыжей оленьей шкуры, гостинец, на самом же деле — отцовское прощание, а еще было слово, данное им, Гафуровым, фронтовику, теперь уже мертвому, потому дважды святое. И он подумал, что судьбе угодно испытать его мужество таким жестоким способом.

Никто не открыл дверь Рахиму, да она и не была заперта, невыразительно серая, как пятно в сумеречном свете. Он толкнул дверь, она подалась, и первое, что Гафуров увидел, была кровать, на ней — девушка, такая истощенная, что от нее остались одни глаза, а в тех глазах — ни страха, ни удивления.

«Кто вы?» — спросила.

Не было силы сказать всю правду. Притворно бодрым голосом говорил о госпитале — вылежался, теперь вот домой, в Баку, хороший город, на берегу моря. А капитан, сосед по палате, попросил гостинец завезти. Вот... симпатичный чемодан, трофейный. Раз нездоровится, то надо в больницу. Ага, отец в дом, а дом пустой, куда же это годится. Ясное дело! Соседка забегает? Мир не без добрых людей, он как раз на добрых людях и держится, как земной шар на трех китах. Где тут свет? Оно, знаете, веселее — волки по углам разбегутся. Нет, он поужинал, еще в вагоне. Жаль, посидел бы дольше, да через полчаса поезд. Выздоравливайте... Зина? Нехорошо в такие юные годы болеть, Зина! А он — Рахим, Рахим Гафуров. Ишь ты, только познакомились, а уже и прощаться.

В последний миг, на перроне, что-то удержало его. Вагоны поплыли, а он возвратился в гулкий вокзал и всю ночь просидел на скамейке, думал, а что думал — перепуталось, ни конца, ни края. Утром пришел к ней, виновато сказал:

«Н-не могу...»

Сегодня врач разрешил Зинаиде спуститься вниз. Они сидели в приемном покое. Гафуров угощал жену черешней, был разговорчив, и она понимала, что за этой разговорчивостью Рахим скрывает разочарование. Не было на свете ничего такого, чего бы она не смогла сделать ради него, а тут оказалась бессильной. Природа не вняла ее страстной мольбе.

— Знаешь, — сказал Гафуров, — какую смешную сказку прочитала мне вчера Галия? У одного царя было семь сыновей. А в этой стране существовал древний обычай: царские сыновья имели право жениться только на сестрах. Вот и разбрелись они по свету в поисках семи сестер. Ходили, ходили и возвратились ни с чем. Упал царь на колени. Смилуйся, говорит, господи, сотвори чудо, ибо захиреет мой род на веки вечные. И повелел господь быть царевичам молодыми до тех пор, пока не найдут для себя семь сестер, семь невест.

Гафуров сделал паузу, подмигнул.

— Ешь черешню, Зина. Чудо ты сотворила, семь царевичей где-то на подходе.

— Рахим...

В глазах Зинаиды блестели слезы.

Известие о смерти Нины ошеломило Ванжу.

В «теремке» пахло бархатцами. Оранжевые головки выглядывали из простенькой зеленоватой вазы, было их немного, но и немало, как раз в меру, природа наделила тетю Присю безошибочным чувством гармонии. Ванжа смотрел, как в вазе всплывают на поверхность пузырьки, — не столь серьезное занятие, однако на иное не было сейчас ни сил, ни желания. Пузырьки лопались, и каждый раз это причиняло ему почти физическую боль. «Вот так и человеческая жизнь. — думал он. — Как в песне: есть только миг между прошлым и будущим...»

— Ты был там?

— Был.

— А я вот... опоздал.

— Оно, может, и лучше. — Гринько сидел напротив, мельницей вертел пальцами карандаш, говорил тихо: — Елена Дмитриевна... Ты сейчас не ходи к ней. Она... Ну, одним словом, страшно глянуть.

— Т-так, — глухо сказал Ванжа. — А мы с тобой...

— Что — мы с тобой?

— Грош нам цена в базарный день, Гриня. Не уберегли девушку.

— Это ты напрасно, — нахмурился Гринько. — У нас что — были причины оберегать ее? Какие-то сигналы?

— Я видел ее за день до этого... Она смеялась. — Ванжа вздохнул. — Как всегда. И ничего не заметил. А Ярош говорит, что она была встревожена.

— Ясное дело, перед разлукой.

— И он так подумал. А еще Нина просила его верить ей. Мол, что бы ни случилось. Ты понимаешь, Гриня? Выходит, было что-то такое, чего она боялась, а Ярош не обратил внимания. Теперь бьет себя в грудь: я виноват.

— Где он?

— У Ремеза.

— А не хитрит?

— То есть?

— Виноват в большем, вот и придумал разговор с Ниной, ее тревожное состояние. Знает, что теперь не проверишь.

Ванжа налил из графина стакан нагретой солнцем воды, попробовал и скривился.

— Очеретный заладил: Ярош, Ярош — и ты вслед за ним. А доказательства? Он любил ее, понимаешь? Лю-бил!

— И на этом основании ты делаешь вывод о его непричастности?

— Хотя бы и так! А впрочем, нет, по крайней мере, не только. Я, Гриня, видел, как воспринял он известие о... о Нине. Надо быть великим актером, чтобы так сыграть. Да и раньше я все же знал его, а ты исходишь из каких-то абстракций.

Гринько покачал головой.

— Если бы так! В том и сложность, что имеем дело не с абстракциями, а с живыми людьми. Открыть бы дверцу, заглянуть — что там в душе, но, дудки, не открывается. Варианты и на ЭВМ не просчитать.

— О чем спор, орлы? — остановился в дверях капитан Панин. — Правда, эти орлы сейчас похожи на индюков. В гневе раскраснелись или от духоты?

— Нам бы, товарищ капитан, вентиляторы. Сколько говорим...

— Самый лучший вентилятор, товарищ Гринько, — окно, а вы его на все задвижки. Перейдем в новый дом — и вентиляторы будут, и еще кое-что. Этот хлам заменим. — Капитан ткнул ботинком ножку стола Ванжи. — Ишь! Как корова на льду. Справим, ребята, новоселье и заживем не то что тут.

Ванжа видел этот дом, строили его в нагорной части района, на Щорсовской. Весной они ходили с Гринько посмотреть, и, правду говоря, дом ему не понравился — слишком строгий четырехугольник, даже фасад без малейших украшений.

«А вертолет не предвидится? — спросил тогда Гринько. — Очень подходящая крыша».

«Нет, — без тени улыбки сказал Панин, — там мы устроим солярий для переутомленных работников уголовного розыска».

— Что будем делать с Ярошем, товарищ капитан?

Начальник отделения уголовного розыска смерил Ванжу взглядом, осуждающе усмехнулся.

— Я понимаю, лейтенант, вы с дороги, и все же ваш вид... Возьмите себя в руки, у нас нет права даже на минутное расслабление. По крайней мере, показывать его на людях не стоит. Что касается Яроша... Возьмите у Ремеза пленку и позаботьтесь, чтобы на радио сделали копию. В пятнадцать ноль-ноль жду вас у себя.

Капитан склонился над бархатцами, понюхал, потом повернулся к Гринько.