Роман Литван - Убийца

Роман Литван

Убийца

21 ноября 1987 года в Москве случилось необъяснимое и устрашающее происшествие. В автобусе номер пятьдесят пять, посреди бела дня, можно сказать в центре города, один пассажир, сидящий у окна, неожиданно поднялся, подошел к другому пассажиру, который стоял метрах в двух от него, и со словами:

— Убийца!.. Ты, ты — убийца!.. — замахнулся, но затем, позабыв о своем замахе, сделал корпусом движение назад и с силой плюнул ему в лицо. Люди, оказавшиеся рядом, отчетливо слышали какое-то звериное рычание, сопровождающее плевок. Тот, что плюнул, имел лицо изможденное, нездорового землистого оттенка, щеки ввалились, и лицо, мало сказать морщинистое, целиком состояло из рытвин, борозд, набегающих складок, словно поле выжженной и потрескавшейся земли, оставленной без влаги под испепеляющим солнцем. Такое лицо никогда нельзя встретить у городского жителя. Более всего свидетели были удивлены поведением второго пассажира: он не сделал ни малейшей попытки возмутиться или защитить себя, он попятился, полное и сытое лицо его порозовело, глаза замаслились смущением и страхом. Тот, что плюнул, с усилием произнес сквозь сжатые зубы: — Уходи... отсюда!.. Пошел вон.

Тот, в кого плюнули, молча пошел к двери и вышел из автобуса. Он встал на остановке и повернулся боком, чтобы не видеть направленных на него любопытных, изумленных, растерянных взглядов. Автобус поехал дальше. Он остался. Фамилия его была Богатиков. Василий Петрович Богатиков.

Фамилия того, кто плюнул и остался в автобусе, не пожелав дышать одним с ним воздухом, была Колосков.

Он сидел в кресле, обвязанный вокруг шеи, и видел прилипшие к простыне волоски и общую ее помятость, в то же время глубокие, отчетливые складки, какие должны быть на выглаженном и чистом белье, вовсе были незаметны. Простыня была как минимум вторичного употребления. Женщина в грязноватом белом халате, проворно проводя расческой по волосам, отделяла небольшие пряди, отмеряла пальцами их высоту, щелкала ножницами, продвигаясь дальше по голове, опять пропускала небольшие пряди волос между пальцами, щелкала ножницами, и он подумал, она хорошо подравнивает, хорошо, расслабился, прикрыл веки, прикидывая, сколько дать на чай, прощая все. Парикмахерская считалась одной из лучших в Москве.

Когда-то в молодости он стеснялся давать на чай, боялся оскорбить человека подачкой. У него были постоянно конфликты с парикмахерами. Их обязательное желание заработать на одеколоне наталкивалось на его твердый отказ, взамен он тут же получал подчеркнутое неприятие: поджатые губы, резкие, завершающие процедуру, движения. Загладить свою вину, отблагодарить как-то иначе он не мог, было неловко, стыдно. Он вспомнил, парикмахер с поднятыми наготове руками, в руках одеколон и резиновая груша, подобострастно наклоняет голову навстречу клиенту, услышав «нет», мгновенно сдергивает простыню, неряшливо, неаккуратно, с озлоблением глядя мимо, не смотрит, надо ли подправить что-нибудь, не причесывает, не чистит его. Встряхивает простыню чуть ли не над головой клиента и поворачивается задом.

Позднее он повзрослел, сделался уверенней и разбогател немножко, настолько, чтобы безболезненно расстаться с кое-какою мелочью — он всегда договаривался с парикмахерами: делаем вид, что меня опрыскали, стоимость одеколона включаем в общую сумму, но флакон и груша нетронутыми остаются на вашем рабочем столе. Все были довольны.

Он вспомнил еще одно свое недомыслие в прошлом. Подарок — взятку — предположим, зубному врачу, он не хотел отдавать как плату за услугу: я — тебе, ты — мне; такое было смешное, наивное недомыслие. Хотелось как бы независимо от услуги, будто из добрых побуждений, по дружбе — к празднику, к какой-нибудь дате сделать приятное человеку. А потом, когда ты приходишь к нему, он тебе тоже делает, кстати, то самое, что он обязан делать. Так хотелось сохранить видимость дружеских отношений, но то, что он считал поганством, оказалось сильнее. Все люди были одинаково забывчивы, доброжелательную, подлинную заинтересованность можно было получить, лишь подогрев людей свежим впечатлением благодарности, именно, я — тебе, ты — мне, и никак иначе.

Он весело усмехнулся. Глупые, полудетские, давно отброшенные иллюзии. Представив себя с плиткой шоколада или с тортом, в зависимости от важности дела, либо с бутылкой коньяка, он прозевал момент, когда женщина в грязноватом белом халате плеснула на него из бутылочки лаком для волос; рывком испортилось настроение; он хотел остановить ее, но было поздно. Только что он с удовольствием заметил, как она во второй раз тщательно вымыла ему голову, закончив стрижку, и теперь все испорчено.

Она продолжала поливать его из бутылочки.

Он постарался успокоить себя тем, что вечером дома отмоет голову. Но было обидно. Три раза подряд мыть голову, в конце концов, это портит волосы и сушит кожу на голове. Он не удержался и спросил:

— Почему вы не спросили меня? Я не люблю... чистую голову — лаком... Пачкать. — Она поджала губы, ее молчание рассердило еще сильнее: — Надо предупреждать.

— Но ведь стрижкой вы довольны?.. Хорошо пострижены?.. — Она поднесла небольшое круглое зеркало.

— Хорошо-то хорошо... — Богатиков глядел придирчиво перед собой, в громадном настенном зеркале он видел, вместе с круглым зеркалом, собственный широкий, ровно постриженный затылок. Хотелось не дышать: противный химический запах лака наводил на размышление о яде, который из легких попадает в кровь и оседает во внутренних органах. Все-таки он счел нужным сказать: — Спасибо. Сколько я должен?.. — Поднялся из кресла и, отсчитывая деньги, сделал самую ничтожную прибавку, почти ничего. Он тотчас увидел спину, нарочитое открывание и закрывание ящиков стола, полное невнимание.

Но его не занимала больше парикмахерша и все, что с ней связано. Только лишь слабый отголосок раздражения где-то далеко-далеко в памяти умещался, затихая. Богатиков вышел из парикмахерской, думая теперь только о работе, о новом «деле», которое ждет его. Пройдя немного по улице, он увидел чугунную решетку и угол многоэтажного дома, покрашенного в палево-желтые тона: родное учреждение располагалось невдалеке от парикмахерской.

Он предъявил охране пропуск, перешел двор и поднялся на свой этаж.

— Василий Петрович, здравствуй. Читал газету? — Майор Загладин, уважительно тряся ему руку, назвал фамилию известного журналиста. — Опять расписывает, какие мы изверги. Исчадья ада!.. Хорошего человека отправили за решетку. Да еще других людей ни за что взяли, чуть ли не пытали их... Да прямо-таки пытали!.. Представляешь? Чтобы вынудить у них лживые, якобы, свидетельские показания против того ангела.

— Били?

— Били, калечили голодом и холодом... Ну, что это такое? Я бы таких журналистов к стенке ставил. Позор!..

— Где? У нас?

— В Краснодаре. И с Одессой, якобы, завязано.

— А если все так оно? Доля правды какая-то?.. — спросил Богатиков. — Ведь это же... нельзя незаконными методами вести расследование.

— Да кто спорит! Но писать зачем об этом?.. Скоро я в моих погонах по улице не смогу пройти.

— А все-таки... Скажи, Загладин, по совести...

— Вот именно, по совести...

— Подожди. — Солидность, чувство самоуважения мощно заявляли о себе в его жестах, в интонациях голоса, Богатиков знал о своем влиянии на окружающих, не исключая начальство, еще сильнее возрастало в нем чувство самоуважения; за восемь лет до происшествия в автобусе, естественно, он был моложе, еще представительней; лицо его, круглое, гладкое, было лицом человека, в высшей степени довольного собой, своей жизнью и всем на свете. Проблемы жизни—вечности его не занимали совершенно, верней сказать, для него здесь вовсе не было проблемы — не в пример Колоскову, о существовании которого он даже еще не подозревал, так же как Колосков не подозревал о существовании Богатикова. — Все-таки, незаконно-то незаконно... но как сделать, чтобы напрочь из практики исключить?

— Очень просто. Не нарушать — и все!..

— Но мы-то с тобой знаем, Загладин, — не маленькие — нарушают. Очень нарушают.

— Партийная совесть должна быть у людей... Но не звонить на всю страну!.. Неправильно это. Преступно!.. Куда мы можем скатиться?.. — Он посмотрел на Богатикова. Тот здоровался с людьми в штатской и форменной одежде, идущими по коридору мимо них. — Или вот еще расслюнявили про эту тетку, квартиры ее лишили, выселили и осудили в лагерь за нарушение паспортного режима. Зачем это? Ведь суд решил — все! Только за душу дергают, нервируют население. Не-ет, вот там, в газетах, надо порядок начать наводить.

— Ладно, бывай. Не расстраивайся... начальству виднее.

— Где оно, начальство?.. При Иосифе Виссарионовиче этот писака давно бы на каторге сгнил! Но только, понимаешь, никому бы в голову не пришло такое пропечатать. Про органы!.. Мне отец мой покойник — до полковника дослужился — при нем... рассказывал, какой порядок был железный. Полковником стал, а при нем зря не награждали. Страх — великое дело, Василий Петрович. Страх и дисциплина: никто пикнуть не посмел! Но каждый год, заметь, каждый год — снижение цен, это, я понимаю, жизнь... Праздники какие были!