Пол Клив - Чистильщик

Я выхожу на улицу и иду к ближайшей остановке. Жду минут пять, потом наконец-то подъезжает автобус.

Мама живет в Южном Брайтоне, это рядом с морем. Там совсем нет зелени. Как и все остальные растения в этом районе, трава там покрыта оттенком ржавчины, который появляется и на любой металлической поверхности, подвергнутой воздействию соленого воздуха. Появись тут хоть один розовый куст, весь район здорово вырос бы в цене. Большинство домов — это бунгало, которым лет по шестьдесят и которые все еще пытаются выглядеть соответствующе, несмотря на отлетающую краску и медленно гниющие стены. Все окна затуманены солью. Деревянные сваи облеплены сухими еловыми иглами и песком. Заплатки уплотнителя и пластыря затыкают дыры, чтобы внутри помещения было сухо. Тут даже грабить невыгодно. Если подсчитать расходы на бензин, скорее всего, выяснится, что дороже вламываться в чей-то дом, чем этого не делать.

На автобусе до мамы полчаса езды. Когда я выхожу, то слышу, как волны бьются о берег. Звук успокаивающий. Это единственное достоинство района Южный Брайтон. Отсюда до пляжа несколько минут ходьбы, и если бы я жил в окрестностях, я бы прошелся эту лишнюю минуту и плавал бы, плавал… А сейчас у меня ощущение, что я нахожусь в призрачном городе. Только в паре окон горит свет. Каждый четвертый или пятый уличный фонарь разбит. И никого вокруг.

Уже стоя у забора, я глубоко вдыхаю здешний соленый воздух. Моя одежда уже пропахла затхлым запахом водорослей. Мамин дом в том же отчаянном состоянии, что и все остальные дома в этом районе. Если бы я однажды сюда пришел и покрасил его, соседи выгнали бы маму из дома. Если бы я подстриг газон, мне бы пришлось стричь газоны всем остальным. Ее дом — одноэтажная, всеми ветрами продуваемая халупа. Когда-то белая, теперь цвета дыма краска осыпается с облезлых стен и падает во двор вместе с ржавой пылью от железной крыши. Окна держатся на потрескавшейся замазке и на честном слове.

Я подхожу к двери. Стучу. Жду. Проходит целая минута, пока она наконец семенящей походкой не подходит к двери. Дверь застревает в проеме, и, чтобы открыть ее, маме приходится довольно сильно ее дернуть. Дверь содрогается, петли ноют.

— Джо, ты знаешь, который час?

Я киваю. Почти семь тридцать.

— Знаю, мам.

Она закрывает дверь, я слышу, как скрипит цепочка, и дверь открывается снова. Я захожу внутрь.

В этом году маме исполнится шестьдесят четыре, но выглядит она на все семьдесят, не меньше. В ней метра полтора роста, и вся она состоит из изгибов в каких-то неподходящих местах. Некоторые из этих изгибов переходят в другие, а некоторые настолько массивны, что оттягивают морщинистую кожу сзади на шее. Седые волосы обычно затянуты в пучок, но сейчас они покрыты чем-то вроде старой сетки для волос, прикрывающей бигуди. Глаза у нее голубые, но бледные, почти выцветшие, и прикрыты толстыми очками, которые никогда не были в моде. На ее лице три родинки, и в каждой торчит по черному волоску, которые она никогда не удаляет. Над верхней губой — мягкая полоска волос. Она похожа на старшую сиделку в доме престарелых.

— Ты опоздал, — говорит она, встав поперек входа и поправляя свои бигуди. — Я так волновалась. Я уже собиралась звонить в полицию. Я чуть не позвонила в больницу.

— Мам, у меня были дела на работе, и вообще… — говорю я, с облегчением думая о том, что она не заявила полиции о моей пропаже.

— Слишком занят, чтобы матери позвонить? Слишком занят, чтобы хоть на секунду задуматься о моем разрывающемся сердце?

Я это все, что у нее осталось. Неудивительно, что папа умер. Везунчик. Создается впечатление, что моя мать живет ради единственной цели — говорить. И ворчать. Ей здорово повезло, что эти две вещи можно делать одновременно.

— Мам, я же сказал, прости.

Она сжимает мое ухо. Не слишком сильно, но достаточно, чтобы показать, насколько она обижена. Потом обнимает меня.

— Я приготовила тебе котлеты, Джо. Котлеты. Твои любимые.

Я протягиваю ей розу, которую сорвал в саду у Анжелы. Роза слегка помята, но в момент, когда я вручаю маме этот красный цветок, выражение ее лица непередаваемо.

— О, Джо, ты такой внимательный, — говорит она, поднося розу к носу, чтобы понюхать.

Я пожимаю плечами.

— Просто хотел тебя порадовать, — отвечаю я и начинаю улыбаться, глядя, как улыбается она.

— Ай! — произносит она, уколов себе палец одним из шипов. — Ты даришь мне розу с шипами? Что ты за сын такой, Джо?

Очевидно, сын я плохой.

— Извини. Я не думал, что так получится.

— Значит, ты мало думаешь, Джо. Сейчас поставлю ее в воду, — говорит она и отходит в сторону. — Да и ты тоже заходи.

Она закрывает за мной дверь, и я иду за ней по коридору по направлению к кухне, проходя мимо фотографии моего покойного отца, мимо кактуса, который выглядел засохшим уже в тот день, когда был куплен, мимо картины с морским пейзажем. Может, в таком месте мама хотела бы когда-нибудь побывать. Пластмассовый стол накрыт на двоих.

— Хочешь чего-нибудь попить? — спрашивает она, опуская розу в вазу.

— Нет, спасибо, — отвечаю я, поплотнее закутываясь в куртку. В этом доме всегда холодно.

— В супермаркете скидки на кока-колу.

— Нет, спасибо.

— Три доллара за упаковку из шести банок. Сейчас чек покажу.

— Мам, оставь. Я же сказал, что не хочу.

— Ничего-ничего…

Она уходит, оставив меня одного. Хотел бы я выразить эту мысль как-нибудь помягче, но мать моя с каждым днем съезжает с катушек все больше и больше. Я верю ей, что на кока-колу скидки, но ей все равно обязательно нужно показать мне чек. Проходит несколько минут, и все, что мне остается делать, это пялиться на духовку и микроволновую печь, поэтому я убиваю время, размышляя о том, как трудно было бы в одну из них целиком запихнуть человека. Когда мама возвращается, она несет еще и флайер из супермаркета, на котором рекламировалась скидка.

Я киваю.

— И правда три доллара. Удивительно.

— Ну так как, тебе налить?

— Давай.

Так проще.

Она накрывает ужин. Мы садимся и начинаем есть. Столовая прилегает к кухне, и единственный вид, который мне остается, это или моя мать, или стена позади нее, так что я смотрю на стену. Все электроприборы здесь выглядят так, будто они устарели уже тогда, когда изобрели электричество. Линолеум на полу как будто скроен из лягушат Кермитов,[1] с которых содрали кожу. Стол ярко-бананового цвета. Холодные металлические ножки. Стулья обиты мягкой тканью; мой стул слегка шатается при каждом движении. Мамин стул, в отличие от моего, укреплен.

— Как прошел день? — спрашивает она. Крошечный кусочек морковки прилип к ее подбородку. Как будто одна из родинок пыталась его на себя насадить.

— Нормально.

— Я от тебя целую неделю ничего не слышала.

— Я кое к чему готовился.

— По работе?

— По работе.

— А твой двоюродный брат женится. Ты знал?

Теперь знаю.

— Правда?

— Когда ты найдешь себе жену, Джо?

Я заметил, что пожилые люди всегда жуют с открытыми ртами, так что ты слышишь, как еда у них во рту шлепает о нёбо. Это потому, что они все время собираются что-то сказать.

— Не знаю, мам.

— Ты ведь не голубой, сынок?

Она говорит это и жует одновременно. Как будто это какая-то мелочь. Как будто она просто сказала что-то вроде: «Тебе идет эта майка» или «Хорошая выдалась погодка сегодня».

— Нет, мам, я не голубой.

На самом деле это действительно мелочь. Я не имею ничего против голубых. Совсем ничего. В конце концов, они просто люди. Как все остальные. А вот по отношению к людям вообще кое-какие проблемы у меня имеются.

— Хм, — хмыкает она.

— Что?

— Да нет, ничего.

— Мам, что?

— Просто я тогда не понимаю, почему у тебя нет девушки.

Я пожимаю плечами.

— Мужчины не должны быть голубыми, Джо. Это не… — она пытается подобрать слово, — нечестно.

— Не улавливаю.

— Неважно.

Минуту мы едим в полной тишине, и это максимум, который моя мать может выдержать, перед тем как начать болтать снова.

— Я начала сегодня паззл собирать.

— Угу.

— Он был со скидкой. Двенадцать долларов вместо тридцати.

— Вот это сделка.

— Подожди, я тебе чек принесу.

Когда она уходит, я продолжаю есть, хотя знаю, что, даже если быстро все съем, это не будет означать, что я смогу быстро уйти. Смотрю на часы на микроволновке и на плите и сравниваю с теми, что висят на стене; ну, наперегонки, кто быстрее! Но и те и другие как будто застряли на месте. Мама недолго ищет чек, думаю, она специально положила его на видном месте, чтобы мне показать. Она семенит обратно с еще одной рекламкой. Сдерживаю восторг как могу.

— Видишь, двенадцать долларов.

— Ага, вижу.

На рекламке написано «битком набито удовольствием». Пытаюсь представить, что было в голове у человека, когда он это придумал. Или под чем он был.