Виски с лимоном - Конрат Дж. А.
Почему смерть какого-то котяры вызывает в нем все это? У Чарлза есть на это только единственный ответ — из-за власти. Все дело во власти. Власти над жизнью и смертью. Власти над страданием. Внезапно оказывается, что он умеет чувствовать. Слепой прозреет и глухой услышит, и теперь он знает, в чем его цель.
Все эти людишки, с их глупыми взаимоотношениями и их никчемными жизнями, находятся здесь только для его развлечения. Он нисколько не меньше, чем они. Он — больше. Более хитроумный. Более развитой. Более могущественный. Он принимает это ощущение как чудесный наркотик.
По мере того как он делается старше, он выучивается скрывать от других свою одержимость. В округе пропадают домашние животные, но след редко приводит к нему. У него есть заветное местечко в лесу, куда он уносит животных. Где никто не слышит их диких воплей. Где он может зарыть их после того, как все кончено.
Эти его расчленения сопровождаются фантазиями. Он воображает себя владыкой мира, где каждое существо трепещет перед его могуществом. Словно сам сатана на троне из костей, терзающий безропотных, хохочущий над их болью. Порой растягивая это удовольствие на сутки, не позволяя тварям умереть сразу.
Или бывает, что животные олицетворяют для него людей. Учителей. Одноклассников. Отца.
Это бодрит, заряжает энергией — притвориться, что пес, которого он привязал и кастрирует, на самом деле его отец.
Из того, что он прочел о серийных убийцах, вроде него, он выявил несколько черт, которые объединяют их между собой. Нечто вроде большого братства, где каждый следует набору общих принципов.
Большинство из этих принципов относится и к нему.
Важную роль в убийстве для развлечения играет фантазия; в сущности, и предварительное планирование, и выслеживание, и подкарауливание добычи, само терпеливое ожидание являются почти таким же захватывающим приключением, как и само по себе отнятие чужой жизни.
Многие родственные ему по духу серийные убийцы в детстве проявляют наличие таких трех признаков: они мочатся в постель, устраивают поджоги и мучат животных. Он подписывается под всеми тремя, причем в кровать он мочился вплоть до конца подросткового возраста.
Присутствуют также так называемый стрессор и нарастание.
Стрессором служит событие, которое высвобождает, запускает в действие волну насилия по отношению к людям. В карьере Пряничного человека как жестокого убийцы такой всплеск деятельности можно увязать с одним очень специфическим инцидентом. А что касается нарастания… Это как со всяким наркотиком: чем больше потребляешь, тем больше требуется в следующий раз, чтобы достичь того же пика.
Большинство серийных убийц также подвергались в детстве жестокому надругательству, физическому или сексуальному.
Он не любит думать об этом.
В возрасте пятнадцати лет он поступает работать в приют для животных.
Интенсивность его фантазий внезапно учетверяется.
В приюте есть масса вещей, с помощью которых можно позабавиться. Именно там он овладевает умением делать инъекции, он делает много разных: ядовитых инъекций, инъекций в глазное яблоко… На каком-то этапе он даже заводит журнал наблюдений, куда записывает разнообразные вещества, которые вкалывает животным, с описанием последствий.
Стрессор наступает, когда его застигают за жестоким обращением с животными и немедленно увольняют. Его ярости нет границ. Он продолжает приходить туда по ночам, используя оставшиеся у него ключи, но этого ему мало. Он жаждет большего.
Тогда он решает убить человека.
Он выбирает для этого девочку из школы, прыщавую толстуху. Он наблюдает за ней в течение недели, чтобы удостовериться, что у нее нет никаких подруг.
Затем однажды, в обеденную перемену, он садится рядом с ней и спрашивает, не хочет ли она посмотреть щенков там, где он работает.
Она хочет.
«Только никому не говори», — предупреждает он, потому что тогда он может потерять работу. Она обещает сохранить все втайне, взволнованная тем, что кто-то обратил на нее внимание.
Они идут туда после школы. Он говорит ей, что они войдут с черного хода, заводит ее в боковой безлюдный тупик и вкалывает в нее успокоительное средство для животных.
Когда приют закрывается на ночь, он проникает туда.
После неудачных попыток вернуть в сознание он употребляет ее сексуально и затем утаскивает в крематорий.
Это возвращает ее к жизни. На некоторое время, во всяком случае.
В тот год в городе пропадают три молодые женщины.
Его ни разу никто не допрашивает.
А теперь, много смертей спустя, он созрел для громкого успеха. Сенсационные выпуски новостей и газеты с кричащими заголовками. Всеобщее внимание в масштабах всей страны. Все убийства, что он совершил прежде, были только тренировкой, чтобы набить руку, для разогрева перед главным событием.
Когда он убьет последнюю из этих шлюх — ту, что заварила всю эту кашу, подстроила ему такую подлянку, — он напишет длинное письмо в масс-медиа. В котором объяснит, что именно всех их объединяло и почему он оставлял на трупах эти пряники. Письмо, в котором выставит на посмешище Джек и всю чикагскую полицию.
Письмо, предрекающее, что и новые смерти не за горами.
Это дело останется в истории как величайшее нераскрытое преступление всех времен. И не случайно. Тщательное планирование, подготовка, выслеживание добычи, отработка деталей, само насилие и конечные сюрпризы для полиции — все это составит преступление века. Окупится все то время, что он провел, скрючившись в своем грузовике, следуя по пятам за этими шлюхами. Окупятся все обиды и оскорбления, которые эта вшивая сука ему причинила. Она и те, остальные, что были вместе с ней.
Когда он был ребенком, ничто не могло заставить его заплакать. Даже те долгие часы, когда отец заставлял его стоять на коленях на гвоздях и молить о возмездии.
— В тебе сидит дьявол, парень, — говаривал отец.
Отец был прав.
Глава 24
Теперь, когда действие викодина закончилось, лестницы сделались для меня настоящей проблемой. Боль еще можно было вынести, но поврежденная мышца была, видимо, ключевой для подъема по лестнице, и она ни в какую не желала слушаться моих команд. Чтобы добраться до своего кабинета, мне пришлось взбираться боком, как крабу, опираясь и на трость, и на перила. Пока я взбиралась, пробегавшие мимо вверх и вниз патрульные не раз бросали мне: — У нас ведь есть лифт, лейтенант.
— Главное не цель, а то, как ее достигаешь, — пыхтя и потея, скалилась я в ответ, но после двадцатой ступеньки начала сомневаться в своей мудрости.
Когда я добралась до кабинета, там уже поджидал Бенедикт.
— Ты что, шла по лестнице? Или только из сауны?
— Нога постоянно деревенеет. Требуется ее разминать.
— Симпатичный свитер.
— Недавно купила. Спасибо.
— Ты что, надушилась?
— Может быть. Так, самую малость. А что?
— Нет, ничего. Ну, и как успехи с «Ленчем на двоих»?
Догадливый, черт!
— Тебе не пора чего-нибудь поесть? Смотри, уже сколько времени.
— Да, звучит заманчиво. Остановимся по дороге. Я поведу машину, если не возражаешь. И, если не хочешь, чтобы я тащил тебя на закорках, думаю, нам лучше не пренебрегать достижениями современной техники и воспользоваться лифтом.
— Если тебе так удобнее — кто я такая, чтобы спорить?
Мы сели в лифт, затем — в машину Харба и после краткой остановки у местного придорожного «Бургер-Кинга» взяли курс к дому, где жила покойная Тереза Меткаф.
— Так ты записалась или нет? — спросил Харб, дожевывая последний кусок бутерброда с котлетой.
— Я не хочу об этом говорить.
— Бешеные деньги, должно быть.
— Да. А теперь давай вообразим на минутку, что мы оба копы и у нас есть что обсудить, кроме этого.
Я отдала Харбу свою жареную картошку.
Бенедикт свернул с Эддисон-стрит на Кристиану. Здешние дома представляли собой двухэтажные постройки конца сороковых, с бетонными крыльцами и газончиком перед домом, который вполне можно было бы подстригать ножницами. В отличие от пригородов, где каждый четвертый дом был выстроен по одному и тому же шаблону, эти все были разные, отличаясь и дизайном, и формой кирпичной кладки, и планировкой. У Харба был дом вроде этого. У меня тоже мог бы быть такой дом, распорядись я своей жизнью чуть разумнее.
