Желание убивать. Как мыслят и действуют самые жестокие люди - Энн Уолберт Бёрджесс
Особенно мне запомнилась одна пациентка. Она целыми днями ходила взад и вперед по длинным больничным коридорам, потирая руки и бормоча себе под нос что-то нечленораздельное. Ее звали Мария, и ей было немного за двадцать. Узнав, что ее изнасиловали, муж сразу же развелся с ней самым беспощадным образом. Желая помочь девушке, я ходила рядом с ней в надежде, что в один прекрасный день она откроется мне. Так продолжалось несколько недель, пока однажды, догнав ее в коридоре, — она все время ускоряла шаг, — я не придвинулась поближе, чтобы услышать, что же она бормочет. Мария посмотрела мне прямо в глаза и с ненавистью прошипела: «Прекрати ходить за мной следом, чертова рыжая сука».
Я остановилась как вкопанная. После слов Марии до меня кое-что дошло. Вплоть до этой минуты мне как-то не приходило в голову, что два человека могут интерпретировать одно и то же совершенно по-разному, в зависимости от противоположных реалий сознания. В моем понимании я подбадривала Марию, предлагая ей свое общество. А для Марии мои неустанные попытки сближения выглядели едва ли не прямой агрессией.
Я поняла, что такая динамика, только в куда более высокой степени напряженности, является одним из ключевых элементов насильственных взаимодействий. Сосредоточившись на переживаниях жертв, я не учла того, что в нападении всегда присутствует еще одно лицо, которое я не считала заслуживающим внимания в силу его бесчеловечности или извращенности. Теперь мне было совершенно ясно, что если я хочу полностью понимать природу преступления, то должна видеть в жертве и преступнике две стороны одной и той же медали. Я должна знать, почему преступники вели себя именно так и что происходило в их сознании, когда они вершили свои чудовищные акты насилия.
Этот случай с Марией стал поворотным пунктом в моей карьере. Я переключилась с работы с психически нездоровыми пациентками на пациентов-мужчин из отделения судебной психиатрии. Там они дожидались судебного рассмотрения своих дел. Многие из обитателей мужского отделения совершили тяжкие преступления вроде сексуальных надругательств или изнасилований, и по этой причине даже врачи не обращали на них особого внимания, и уж точно никто и никогда не разговаривал с ними об их преступлениях. Но как раз поэтому они и вызывали у меня еще больший интерес. Я хотела узнать, что они думают о своих преступлениях и о своих жертвах, и понять, какие выводы можно сделать из того, что услышу от них. Внесу ясность: исправление этих мужчин не входило в круг моих интересов. Для меня они были не более чем источником информации, которая впоследствии может оказаться полезной для оказания помощи жертвам подобных преступников. Терять мне было нечего, и я начала серию встреч с этими людьми. В своих опросах я делала акцент на детстве и истории взросления, что позволяло плавно перевести их к подробным рассказам о совершенных преступлениях.
Мой интерес и мои подходы оказались явным сюрпризом для мужчин, с которыми я беседовала. Ведь с момента поступления в отделение к ним относились как к отщепенцам. В то же время, по мере того как они делались откровеннее и постепенно оживляли в памяти подробности своих преступлений, становились заметными общие для всех них поведенческие особенности. Так, у всех была одна и та же привычка внимательно следить за тем, как я реагирую на откровенные рассказы о совершенных ими актах насилия. Им было интересно, содрогнусь я или нет. Это выглядело какой-то странной одержимостью контролем. И несмотря на то, что все они считались психически нездоровыми, я понимала, что дело не в этом, а в чем-то еще. И это что-то заслуживало более подробного изучения.
Мне казалось, что я нахожусь в шаге от постижения важнейшей идеи, которая поможет разобраться в динамике взаимоотношений жертв и преступников.
Между тем мои коллеги не проявили ни малейшего интереса к моей деятельности. Они считали сексуальное насилие проблемой маргинальной части общества или «женскими делами», которые неприлично обсуждать, — как будто мужчины были тут вообще ни при чем.
Однако такая точка зрения полностью расходилась с фактами.
Изнасилование было одним из четырех видов тяжких насильственных преступлений, преобладавших в США: за один только 1970 год было зарегистрировано 37 990 случаев. Эту масштабную проблему усугублял дефицит доступных методов психологической помощи пострадавшим.
«Вы не понимаете, — говорила я каждый раз, когда коллеги отмахивались от меня. — Ведь это возможность объяснить уникальный тип человеческого поведения, который до сих пор не изучался. Это — научная терра инкогнита и возможность сделать нечто, что будет в равной степени важно и практически полезно». Ответы всегда звучали примерно одинаково: «Оставь ты эту тему. Не стоит ради этого рисковать своей научной карьерой».
Мне просто не верилось! Эти профессионалы, многие из которых были моими друзьями, коллегами, наставниками и признанными авторитетами в области психиатрии, как будто сговорились увековечить именно то социальное предубеждение, которое я хотела разоблачить. Либо они не понимали, либо не хотели понимать.
* * *
В моей же жизни понимание этого сыграло определяющую роль. Когда стало ясно, что мои коллеги по работе в больнице никогда не осознают, насколько важно подробно рассмотреть этот тип поведения, я ушла, чтобы заново начать карьеру в науке. Я понимала, что пациенты нуждаются в индивидуальной помощи, но мне хотелось произвести изменения на системном уровне. Я хотела разрушить преграды, мешающие жертвам насилия получать необходимую им профессиональную помощь и поддержку. Уход в науку был следующим шагом на пути к этому. Я продолжила исследования с целью более полного понимания психологии людей, совершающих насильственные преступления на сексуальной почве. А еще это давало возможность изменить глубоко укоренившиеся в нашей культуре представления о виновности жертвы, которые способствовали росту количества таких преступлений. Если благодаря моим пациенткам в больнице Спринг-Гроув я поняла, насколько важно видеть в жертве и преступнике две половины единого целого, то мои тамошние пациенты-мужчины показали мне, какими далеко идущими последствиями на самом деле чреват элемент контроля. Причиной того, что столь немногие женщины решались сообщать о своей психологической травме или обсуждать ее, был контроль или, скорее, недостаток уверенности в себе. Контроль был причиной, по которой на протяжении десятилетий не встречали
