Охотник за головами - Слэйд Майкл
Впервые Авакумович и Деклерк работали вместе в Монреале в 1965-м. Как-то вечером, укачивая на коленях малютку Джейн, Деклерк спросил Авакумовича, почему тот выбрал Запад.
Они сидели вчетвером – Роберт, Кейт, Джозеф и Джейн, – у трещавшего камина, а снаружи большими белыми хлопьями падал снег. Старик Зима уже стучался в двери своим ледяным сапожищем.
– Видите ли, – сказал русский чуть смущенно, – причина наполовину в политике, наполовину в науке.
Он отпил коньяку из бокала, который держал в своих больших руках.
– С политикой все просто. Я никогда не состоял в партии и не верил в эту систему, хотя она была добра ко мне. Только взглянув на Восточную Германию; я понял, что должен уйти. Терять мне было нечего, кроме ордена Ленина, – он улыбнулся засыпавшей Джейн.
– Но была и более тонкая причина, – Авакумович перевел взгляд с девочки прямо в глаза Деклерку – в институте нас знакомили со всеми классическими случаями убийств на Западе. Нам питались внушить, что это разоблачает упадок буржуазного общества. Но мне сразу показалось, что убийцами двигало одно лишь желание убивать. У немцев есть для этого специальный термин – Iustmord[26] . В Советском Союзе таких людей я не видел. Очевидно, все, в ком жил этот инстинкт, давно были выявлены и исчезли в КГБ. Остались только жалкие убийцы-неудачники, которых общество сохраняло, как редкий вид.
Джейн заснула на руках отца. Русский посмотрел на свет сквозь бокал и залпом допил свой коньяк.
– Поэтому я и ушел на Запад. Здесь их осталось еще много.
* * *8.25
Джозеф Авакумович был очень здоровым человеком с ногами 45-го размера и грудью, похожей на старый добротный пивной бочонок. Как и большинство подобных людей, он бессознательно сутулился, словно пытаясь сжаться до уровня окружающих. Роберт Деклерк не видел его лет двенадцать, но русский мало изменился. Его волосы, такие же белые, были зачесаны коком. Серые глаза блестели за толстыми стеклами очков. На его больших руках по-прежнему не было колец, кроме одного, которое он снял с пальца отца, умиравшего в русском снегу. И он все еще носил шляпу.
Это был "стетсон": чуть выцветший и залоснившийся, более уместный где-нибудь в Техасе или в шкафу Джона Траволты. На ленточке, спускавшейся под подбородок, можно было прочитать "Далласские ковбои".
Они сидели вдвоем в кафетерии на перекрестке Кэмби и Кинг-Эдвард, в нескольких кварталах от штаба. Оба заказали яичницу с ветчиной и тостами и черный кофе. Шляпа лежала посередине стола.
– Это та же шляпа, что была в 70-м? – спросил суперинтендант.
– Конечно.
Деклерк покачал головой.
– Не понимаю.
– Чего? Шляпы или надписи?
– И того, и другого.
Русский усмехнулся:
– Ты не интересовался психологией иммигрантов? Когда они селятся где-нибудь, зная, что никогда не вернутся на родину, у них происходит реакция отторжения. Все кругом чужие, и они боятся, что никогда не смогут к этому привыкнуть. В 64-м, когда я приехал в Калгари, ковбойская мода была в разгаре. Везде устраивались родео, и все расхаживали в шляпах, вмещающих по десять галлонов. Вот и я купил "стетсон" и сразу затерялся в толпе. А когда мода прошла, я уже привык.
Официантка принесла им еще кофе и, уходя, оглянулась на шляпу. Потом, подняв брови, поглядела на Деклерка.
– Вашей лошади не нужен овес? – спросила она с улыбкой.
Русский улыбнулся в ответ.
– Ну, а надпись?
– В России все играют в шахматы. Меня научили этой игре в пять лет. А здесь шахматистов мало, зато все играют в футбол. В обеих играх победа основана на стратегии, но в футболе важна еще и команда. Моя команда – "Далласские ковбои". Если кто-то разделяет мое пристрастие, он заговаривает со мной. Так что надпись, как и сама шляпа, помогают мне заводить друзей.
Деклерк допросил в жизни слишком многих людей, чтобы не понимать, что главное – не слова, а тон и манера говорить. Слишком долгие объяснения обычно выдают неуверенность.
"Я думаю, что ты очень одинок, Джозеф, – подумал суперинтендант. – Та же шляпа, и тот же страх, что ты здесь чужой. Я все понимаю".
– Не думаю, что можно совсем отказаться от своих корней, – сказал он. – Я пытался сделать то же, когда покинул Квебек. После того, что случилось с Джейн и Кейт, я хотел убежать, но не смог. Прошло уже двенадцать лет, но прошлое возвращалось ко мне каждый день. Оно будет мучить меня до самой смерти. Все, что я смог – взять свои корни с собой и перетащить их сюда. Поэтому я и решил вернуться на работу. Жизнь слишком коротка. Знаешь, что это значит?
Авакумович кивнул, избегая смотреть ему в глаза.
– Иногда я сомневаюсь в том, что я жив. Иногда мне кажется, что жизнь – это бесконечная игра в шахматы, и я только и жду мата.
– Тогда добро пожаловать на побережье, – сказал Деклерк. – Отсюда не сбежишь. Ты можешь только вернуться назад или утопиться в море. Выбор небогатый.
Они немного помолчали, думая каждый о своем. Наконец Авакумович пожал плечами и сказал:
– Шартран говорил, что ты отказался работать без меня. Я сказал, чтобы он оформил тебе вызов.
– Как в старые добрые времена.
– Как в старые добрые времена, – повторил полицейский.
– И мы отметим поимку этого типа?
– Обязательно. Я познакомлю тебя с Женевьевой.
– Тогда хватит лить слезы. Пора за работу. Я правда очень рад, что ты вернулся, и что мы опять вместе.
– Я тоже. Будем работать.
Они расплатились и вышли на Кэмби-стрит. Октябрьский рассвет вставал над парком слева от них, освещая мокрую траву и залегшие в тени островки снега. Неподалеку дети играли в снежки.
– Вчера я получил из Оттавы специальный инфракрасный аппарат, – сказал Авакумович. – Всю ночь просидел над конвертом, который прислали в "Сан". Он умница, Роберт. Никаких отпечатков – ни на бумаге, ни на конверте, кроме как сотрудников газеты. Я сделал анализ клея, думал найти слюну, соответствующую какому-то типу крови – ничего. Похоже, он смачивал конверт водой. Как будто знал, что мы будем проводить такой анализ. Печатали на портативном "Коммодоре", сделанном в Торонто. Буква С западает, но вряд ли это нам сильно поможет.
