Рэмси Кэмпбелл - Ужасы: Последний пир Арлекина
— Так вот, он такой умница, и…
— Берегите себя, Марта, поговорим с вами через неделю. Кейт из Прово, штат Юта.
— Какое право вы имеете, приятель, какое вы имеете право не давать людям высказаться? Вы говорите о свободе слова, но вы затыкаете людей, как будто это вещи. Вы кем себя возомнили? Какое вы имеете право?
— Ну, может, права у меня и нет, зато есть кнопка, которую я собираюсь нажать… прямо… сейчас. Ланкастер, штат Пенсильвания, вы в эфире.
— Привет, Артур, надеюсь, вы дадите мне высказаться и не прервете меня на полуслове.
— Посмотрим.
— Мне кажется, тот человек, что сейчас звонил, был в чем-то прав, говоря о свободе слова. Вы много рассуждаете об этом, и все же ваша передача — что угодно, только не пример свободы слова, потому что вы отключаете из эфира любого, кто с вами не согласен, прежде чем он высказался или задал вопрос. Это не называется свободой слова. Если вы настолько убеждены в своей правоте, почему вы не дадите им сказать? Чего вы боитесь? Почему вы не хотите обсудить с ними насущные проблемы?
— Понятно, понятно, мне часто задают этот вопрос. Понимаете ли, сэр, когда я говорю о свободе слова, я говорю о свободе слова в стране. Эта страна построена на свободе слова и хранит эту свободу, и это одна из причин, по которым я так люблю свою родину.
— Хранит — что вы хотите ска… а как же насчет сожжения флага?
— Придержите-ка язык на минутку, сэр, я сейчас и до этого дойду. Если вы считаете, что я против свободы слова, то зачем вы слушаете? Это свободная страна, сэр, вы не обязаны слушать. Если бы это не была свободная страна, существовал бы, возможно, закон, обязывающий вас слушать мою передачу, но такого закона нет, так почему вы слушаете? Мне кажется, потому, что в глубине души даже те люди, которые ненавидят меня, понимают, что я прав. А что касается сожжения флага, не начинайте все эти дерьмовые разговоры, которыми пользовались педики-либералы в восьмидесятых, когда все началось. Свобода слова не подразумевает свободу вандализма. Люди умирали за этот флаг, и сжечь его…
— Они умирали за то, что он олицетворяет, это большая…
— И этот флаг олицетворяет вещи, за которые они умирали, поэтому его сожжение является преступлением, как оно и должно быть, и люди, совершившие это, сейчас сидят в тюрьме, и надеюсь, они сгниют там. Это варварство, это предательство, это преступление. Вот от чего меня тошнит, сэр, так это от людей, подобных вам, которые… Послушайте, я скажу вам, почему я веду свою передачу так, как я ее веду. Потому, что я… люблю… свою… страну! Сейчас я объясню. Как я уже говорил, одна из вещей, которые я люблю в Америке, — это свобода слова. Она записана в Конституции, она дарована нам отцами-основателями. Она доступна всем, кто здесь живет. Я поддерживаю это. Но иногда, леди, джентльмены и Ланкастер, штат Пенсильвания, иногда она меня чертовски раздражает. Потому что эту свободу часто попирают те, кто представляет все неамериканское. Я сейчас говорю о тех, кто думает, что это здорово и классно — сжигать наш флаг, которые думают, что это просто кусок материи и что его сожжение — это заявление. А ведь вы и я, дорогие радиослушатели, мы знаем, что это все равно что нассать на нашу страну, все равно что нагадить на могилы тех людей, которые отдали свои жизни за нашу свободу. Те, кто не считает это преступлением — а это преступление, — попирают свободу слова. И я говорю об этих женщинах, об этих… этих… ну хорошо, я скажу это вслух, я не боюсь… этих шлюхах, которые думают, что имеют право трахаться с любым, кто движется, отлично зная, что могут забеременеть, а потом, когда это случается, они считают, что имеют полное право убить — выскрести и выбросить в помойку — ту самую жизнь, которую они породили. Эти женщины, считающие аборт — который тоже является преступлением — нормальным, классным методом контрацепции, потому что зародившаяся внутри них жизнь просто меша-а-а-ет им, они попирают американские свободы. Этот список можно продолжить. Педики, которые распространяют СПИД среди невинных людей. Вы думаете, СПИД просто так появляется в мешках с плазмой в банке крови? Вы думаете, он возникает из ниоткуда? Эти извращенцы, которые не могут удержать член в штанах, тоже попирают американские свободы. Люди, которые голосуют за подонков-либералов, принимающих законы, требующие от белого босса нанимать на работу чернокожего только потому, что он чернокожий, когда белый имеет более высокую квалификацию! Вам это нравится? Мне — нет. Я ничего не имею против чернокожих, у меня есть друзья-чернокожие, но некоторые из моих лучших друзей — белые! Эти люди — не либеральное дерьмо, а люди, голосующие за такие законы, попирают американские свободы. И евреи, захватившие контроль над американским кинематографом и телевидением, чтобы разрушать христианские ценности, веру и все, что нам дорого, — они попирают свободы Америки. Меня тошнит от этих людей. Но я понимаю, что они имеют право на эти свободы точно так же, как и я.
И тем не менее, народ, моя передача — это не страна. Это моя передача. Здесь я все контролирую. Эти люди, эти мешки с дерьмом, эти подонки, у них есть все права, и они топчут их. Но в этой передаче у них нет такого права. А также у людей, которые их поддерживают. Мои враги говорят, что я угрожаю американским свободам, а я говорю — это полное дерьмо. Мое шоу — это живое сердце Америки; сюда звонят люди, которые любят и ценят свои свободы и пользуются ими так, как хотели бы их предки. Мое шоу, сэр, не предназначено для людей, подобных вам, и я бы попросил вас больше сюда не звонить. Никогда! На самом деле я бы попросил вас больше не слушать меня. И еще, я покорнейше прошу вас взять ваше загаженное мухами, пропитанное дерьмом антиамериканское мнение и засунуть его себе в задницу. Приятного вечера! — Он нажал кнопку. — И если бы я не был в Америке — да благословит ее Господь, — я бы не смог этого сказать. — Он тяжело вздохнул. — Мы на пару минут прервемся на рекламу, затем я снова жду ваших звонков. Оставайтесь с нами!
Подняв голову, Энди увидел, что Гарольд и Таня стоя аплодируют ему в кабине звукооператора. Это была одна из лучших — а может быть, и лучшая — произнесенная им речь, и он ликовал. Он засмеялся, зная, что множество его слушателей по всей стране стоят сейчас перед радиоприемниками и аплодируют, как Гарольд и Таня. Он был в полном восторге от себя.
«…я не думаю, что вас убьют за то, что вы делаете. Я думаю, вас убьют за то, кем вы являетесь…»
«…за то, кем вы являетесь…»
«…кем вы являетесь…»
Энди пробрала дрожь. Возвращаясь домой, он никогда не позволял себе думать о работе, но, пока такси ехало по погруженному во тьму и изнемогающему от жары городу, он невольно вспоминал этот звонок, один из самых коротких за вечер…
Эти слова преследовали его.
Он даже запомнил имя звонившего: Пол из Андерсона, штат Калифорния.
«…я не думаю, что вас убьют за то, что вы делаете. Я думаю, вас убьют за то, кем вы являетесь…»
Энди, наклонившись вперед, велел шоферу:
— Остановитесь здесь, на углу.
Машина остановилась, и он, войдя в «Круглосуточный магазин деликатесов Сола», услышал «Разговор о сексе» с доктором Трейси Коннором, шоу, которое следовало за его передачей на РТШ. Приемник стоял у кассы.
— Энди! — крикнул Сол, улыбаясь и помахав ему рукой. Ему было под семьдесят, он был низеньким, толстым, лысым и громогласным.
— Привет, Солли, как дела?
— Дерьмово. Дерьмово дела! Я тут слушал этого мудилу Артура Колтона. Слышал его сегодня?
— Я такое не слушаю, Сол.
— А-а-а. — Он взмахнул мясистой рукой и скорчил рожу. — Полное дерьмо. Вот что это такое. Говорил, что евреи захватили кино и телик, чтобы уничтожить христианство. Как будто нам мало досталось! Как будто у нас и без него мало забот! Он хочет завести гоев еще сильнее? А-а, он совсем чокнутый.
— Так зачем ты его слушаешь, Солли?
Он пожал плечами, выпятил нижнюю губу и наклонил голову.
Энди усмехнулся:
— Ну, если это тебя утешит, Сол, я — не еврей, но я считаю, что ты — отличный парень.
Сол рассмеялся:
— Тебе как обычно?
Энди кивнул.
Выходя из магазина со своими сэндвичами и огурцом, Энди, озадаченный, покачал головой. Почему они не понимают? А если не понимают, то зачем слушают?
Войдя в темную квартиру и предвкушая поедание сэндвича, Энди вздрогнул: он почувствовал запах знакомых духов. Секунду постоял в дверях, всматриваясь в темноту, затем включил свет.
— Энди? — донесся из комнаты женский голос.
— Кто здесь?
— Это я.
Это оказалась Шерри. Энди разозлился, поняв, что его планы на вечер рухнули, и, пройдя по коридору, крикнул:
— Как, черт возьми, ты сюда попала?
Оказавшись в дверях спальни, он замер на месте. Комната была уставлена свечами, которые освещали Шерри, лежавшую на его латунной кровати в белье, оставлявшем мало простора для воображения. Одно колено было поднято, рука лежала между ног, светлые волосы рассыпались по плечам.
