Кэтти Райх - Смертельно опасные решения
В студенческие годы Райан подсел на спиртное и наркотики. В конечном счете, он предпочел сухому академическому существованию свободную жизнь среди отбросов общества. Один кокаинист, мастерски обращающийся с ножом, однажды чуть не отправил его на тот свет, после чего отбившийся от рук юнец взялся за ум, стал полицейским и дослужился до звания лейтенанта-детектива. Я знала об этих страницах из прошлого Райана. Но тем не менее…
– Я выяснил, что кто-то сдал Райана, и подумал, что это ты. Но сейчас уже не важно, кто помог полиции. Сукин сын по уши погряз в дерьме и виноват в этом только он сам, так что пусть получит по заслугам.
Последовало долгое молчание. Я чувствовала на себе пристальный взгляд Бертрана, но продолжала упорно отводить глаза и молчать. Загудела микроволновка, затем автоматически выключилась. Воцарилась тишина. Наконец я задала вопрос:
– Ты и вправду веришь, что он замешан? – Мои щеки запылали, сердце тревожно забилось.
– Последние несколько дней я только и делал, что пытался найти доказательства его невиновности. Бесполезно. Ничего. Никого. А мне требовалась хотя бы тень сомнения. – Жан бурно жестикулировал, и я заметила, что его рука слегка дрожит. – Но сомнению места не осталось, Темпе. – Он устало провел рукой по лицу. – Впрочем, сейчас это уже не имеет никакого значения.
– Напротив, это важно. Только это и важно.
– Сначала я думал, что такое совершенно невозможно. Кто угодно, только не Эндрю Райан. А потом ознакомился с материалами дела. – Он снова глубоко вдохнул. – Послушай, Темпе, мне очень жаль. Прости за всю эту проклятую неразбериху. Я уже и не знаю, кто я и куда катится мир. И не уверен, что цена за поездку стоит того.
Я посмотрела на Бертрана – его лицо исказилось от мучительных душевных страданий. Я точно знала, что он сейчас чувствует. Он пытается не презирать бывшего напарника за то, что тот пошел на поводу у собственной алчности, и в то же время ненавидит Эндрю за глубокую, холодную пустоту, образовавшуюся в душе после предательства.
Бертран обещал дать мне знать, как только выяснит что-нибудь еще. После его ухода я выбросила в мусорное ведро рыбу и долго плакала, пока не заснула.
10
В четверг я надела темно-синий костюм и поехала в церковь Пресвятой Девы Марии. С утра погода выдалась пасмурная, дул сильный ветер, солнце лишь изредка выглядывало сквозь стремительно проносящиеся по небу свинцовые тучи.
Я припарковалась, вышла из машины и направилась к входу, миновав обычное в подобных обстоятельствах сборище зевак, журналистов и полицейских. Шарбонно, Клоделя и Куикуотера пока нигде не было видно.
Желающие проводить девочку в последний путь, в большинстве своем африканцы, с мрачными лицами медленным потоком поднимались по ступенькам. Белые прибывали парами или небольшими группами, ведя с собой детей. Наверное, это были одноклассники Эмили-Энн с их родителями.
Недалеко от входа внезапный порыв ветра сорвал шляпку с головы пожилой женщины, идущей справа от меня. Одна заскорузлая рука взлетела к голове, в то время как вторая придерживала юбку, вихрем взметнувшуюся вокруг ног.
Я ринулась вперед, успела придавить шляпку к стене церкви, не дав ей улететь, и затем протянула женщине. Та прижала шляпку к костлявой груди и слабо улыбнулась. Ее испещренное морщинами темное лицо напомнило мне о куклах, изготавливаемых умелицами из Грейт-Смоки-Маунтинс.
– Вы были другом Эмили-Энн? – спросила меня старушка хриплым голосом.
– Да, мадам. – Мне не хотелось говорить сейчас, что именно связывает меня с девочкой.
– Она моя внучечка.
– Примите мои соболезнования, такая невосполнимая потеря.
– У меня двадцать два внука, но такой, как моя Эмили-Энн, на свете больше нет. Этот ребенок, чем только не занимается. Она пишет рассказы, танцует, плавает, катается на коньках. Думаю, девочка умнее даже, чем ее мать.
– Она была замечательной маленькой девочкой.
– Может, именно поэтому Господь взял ее на небо.
Я смотрела, как бабушка Эмили-Энн входит дрожащей походкой в церковь, а сама мысленно вернулась в далекое прошлое, когда мне довелось услышать те же самые слова. В груди вспыхнула застарелая боль, и я собралась с силами, чтобы справиться с тем, с чем мне предстояло сейчас столкнуться.
Внутри церкви было холодно, пахло ладаном, воском и покрытым лаком деревом. Сквозь витражи струился дневной свет, окрашивая помещение в приглушенные пастельные тона.
Передние скамьи были заняты, тогда как в середине оставались свободные места. Я тихонько проскользнула на задний ряд, сложила руки и попыталась сконцентрироваться на настоящем. Кожа уже начала зудеть, ладони вспотели. Пока я осматривалась, органист закончил играть один реквием и перешел к другому.
Под алтарем стоял маленький белый гробик, усыпанный цветами и окруженный свечами. К его ручкам цеплялись воздушные шарики, плавно покачивающиеся на длинных завязках. Яркие разноцветные шары выглядели совершенно неуместно в подобной обстановке.
На передней скамье я увидела крупную женщину, по бокам – две маленькие головки. Миссис Туссен подалась вперед, ко рту прижат носовой платок. Я заметила, как ее плечи начали судорожно сжиматься, и тогда поднялась крошечная ручка и нежно прикоснулась к плечу скорбящей женщины.
Дремлющая боль внутри меня вдруг проснулась, и я снова очутилась в приходе святого Варнавы. За кафедрой возвышался отец Моррисон, а мой младший братишка точно так же, как эта девочка, лежал в своем маленьком гробике.
Было невыносимо слышать рыдания матери, и я потянулась, чтобы успокоить ее. Но она не осознала моего касания, просто прижала крошку Гарриет к груди и плакала, уткнувшись лицом в ее голову. Чувствуя собственную беспомощность, я только смотрела, как шелковистые светлые волосы сестренки намокают от слез матери.
Если бы мне дали коробку с цветными карандашами и попросили нарисовать, каким был мой мир в шесть лет, я бы выбрала один-единственный цвет. Черный.
Не в моих силах, оказалось, спасти Кевина, я не сумела остановить лейкемию, истощавшую его детское тельце. Он был моим самым драгоценным подарком, моим рождественским братиком, и я обожала его. Я молилась и молилась, но так и не смогла предотвратить его смерть. Как не смогла вернуть улыбку на лицо матери. Я даже начала думать, не лежит ли на мне проклятие, так как мои молитвы остались не услышанными.
Прошло уже почти сорок лет, а боль от смерти Кевина так и не ушла. Когда я вижу, слышу, вдыхаю запахи погребальной мессы, эта сердечная рана снова начинает ныть, отчего восприятие мира постепенно окрашивается в цвета глубоко запрятанного, но и по сей день мучительного горя.
Я отвернулась от семьи Туссен и пробежала глазами по толпе присутствующих. Шарбонно укрылся в тени исповедальни, но больше я никого не узнала.
В эту минуту вошел священник и осенил себя крестным знамением. Молодой, спортивного телосложения, он казался слегка взволнованным и больше походил на теннисиста перед началом матча, чем на священника в преддверии погребальной службы. Все встали.
Сейчас, когда я словно вернулась в прошлое и снова встала, чтобы проводить в последний путь Кевина, моя кожа запылала, а сердце забилось быстрее, чем следовало. Я попыталась взять себя в руки, но мозг отказывался принять реальность. Перед глазами замелькали образы времен детства.
Необъятная женщина вышла на кафедру справа от алтаря. Кожа цвета красного дерева, волосы собраны в косичку. Ее щеки блестели от пота, когда она пела гимн «Удивительная благодать». Я вспомнила, что видела ее фотографию в газетах.
Потом священник заговорил о детской невинности. Родственники сказали несколько слов о жизнерадостном характере Эмили-Энн, о ее любви к семье. Ее дядя упомянул о том, как сильно девочка любила вафли. Учитель рассказал о своей увлеченной ученице и прочитал сочинение, занявшее первое место в школьном конкурсе. Один из одноклассников продекламировал написанное им самим стихотворение.
И вновь гимны. Месса. Верующие по очереди причастились, затем снова заняли свои места. Слышались приглушенные рыдания. Пахло ладаном. Гроб освятили. Едва слышные причитания миссис Туссен.
Наконец священник повернулся и попросил сестер Эмили-Энн и ее одноклассников подойти к нему, затем сел на ведущие к алтарю ступеньки. На несколько минут все застыли, но потом дети начали вставать, повинуясь родительскому шепоту и легким подталкиваниям. По очереди они покидали свои места и робко приближались к алтарю.
Священник заговорил. В его словах не было ничего необычного. Эмили-Энн сейчас на небесах вместе с Господом. Она воссоединилась со своим отцом. Наступит день, когда мать и сестры присоединятся к ней, как и все присутствующие сейчас в церкви.
Однако затем молодой проповедник сделал нечто необычное. Он сказал детям, что Эмили-Энн счастлива на небе и что нам всем надо радоваться вместе с ней. Он дал знак своим помощникам, которые скрылись в ризнице и вернулись с большими связками воздушных шариков.
