Мишель Лебрен - Детектив Франции Выпуск 8

— Нерис — это голова, не так ли?

— Да. Не по этой ли причине он воспринимает каждое самоубийство еще болезненней, чем остальные? Этого я не знаю. Во всяком случае, он находится под постоянным наблюдением Марека, и поэтому мы вправе считать, что он в безопасности. Аббат — человек крепкий. Вера запрещает ему совершить подобное. Маленький Мусрон настолько тщеславен, что у него нет времени задаваться вопросами. Остается Эрамбль. Вот он — предмет моей наибольшей тревоги.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Ничего. Тут ничего не поделаешь. Ну что, по — вашему, быть при нем круглые сутки нянькой? После смерти Симоны Галлар целую неделю я заботился о нем, как о больном. Но теперь он пошлет меня подальше, если почувствует, что я его подкарауливаю.

Поразмыслив, префект передернул плечами.

— Это, мой дорогой Гаррик, уже ваша проблема. Задача заключается в том, чтобы придумать систему охраны и помешать Эрамблю совершить глупость. Это нужно во что бы то ни стало, и вам предоставлена полная свобода действий. Мы вмешаемся только тогда, когда пожелаете вы. Я не могу объяснить вам доходчивее.

Беседа закончилась. Она мне ничего не дала. Я понял лишь то, что получил приказ препятствовать смерти. И должен выкручиваться без чьей — либо помощи. В противном случае… Я покинул префекта, упав духом, во власти горького чувства. С тех пор как все это закрутилось, у меня кончилась личная жизнь; я не встречался с друзьями, перестал бывать на людях. Мало — помалу я настолько подключился к содружеству, что стал вести себя так, будто мне тоже пересадили орган или часть тела Миртиля. В сущности, подлинной жертвой Марека оказался я сам.

Итак, в очередной раз похороны. Гобри хоронили на кладбище Монпарнас. Чуть ли не тайком, так как я вовсе не желал появления журналистов. Надо ли добавлять, что мне пришлось крепко повоевать, чтобы избежать огласки. Режина тоже пришла, и на сей раз именно она была огорчена менее остальных. Захоронение еще одной части тела Миртиля ее уже не волновало; она возложила венок даже без какой — либо надписи на ленте. Зато Мусрон и Эрамбль не скрывали подавленности.

— Как будто мы заражены чумой, — шепнул мне Эрамбль, в то время как аббат, который исхудал и носил на лице печать мученичества, скороговоркой читал на могиле молитву.

— Себя убивают, только если очень хочется, — сказал я ему.

— Вот об этом я себя и вопрошаю. У меня такое впечатление, что я ношу в себе зародыш, который медленно произрастает до тех пор, пока не разразится катастрофа.

— Полноте! Вы не должны так думать.

— В том — то и дело, что я так думаю. Может, оттого, что зародыш уже на меня воздействует.

Я понял, что речи, советы, увещевания — все бесполезно. Что поделаешь против самовнушения, симптомы которого явно демонстрировал Эрамбль? После похорон я повел всех в ближайшее кафе. Впрочем, наши ряды уже поредели: Режина, аббат, Эрамбль, Мусрон, Марек и я. Нерис отказался покинуть клинику. Там он чувствовал себя в безопасности, тогда как за ее воротами…

— У него появляются симптомы боязни пространства, — объяснил нам Марек. — Он даже не осмеливается пересечь комнату. Ходит, ощупывая стены.

— Но почему? — спросил я.

— Боится. Боязнь пространства — верный признак душевного состояния, которое чревато серьезными последствиями.

Я видел дрожащие руки Эрамбля, как шевелит губами аббат. Все были бледны и молчаливы.

— По — моему, — сказал я, — наших друзей следует признать больными до следующего распоряжения. В конечном счете, страх — это тоже болезнь. Доказательство тому — Нерис. Не могли бы они снова лечь на некоторое время в клинику?

Все запротестовали, как я и ожидал. Но профессор не отверг моей идеи. Мы ее обсудили и в конце концов пришли к компромиссному согласию: ежедневно, в девять вечера, мы будем собираться в клинике и там подводить итоги. Каждый опишет свой день, свои мысли, страхи, тревоги, затем подвергнется полному медицинскому осмотру. Если Марек обнаружит что — нибудь аномальное, например повышенную возбудимость, подозрительную усталость, он оставит больного у себя для дальнейшего наблюдения. Это решение было разумным выходом из создавшегося положения. Мы расстались несколько успокоенные. Я подвез Режину до Плас — Бланш. Я чувствовал, что мое общество ей нравится. Я относился к ней с большим вниманием и почтительно. Она была мне за это очень благодарна. И потом, по мере того как шло время, Режина перестала разыгрывать вдову — роль, подсказанную ей гордыней, а также страхом перед тем, что скажут люди. Мы ведем откровенную беседу. Она подтрунивает надо мной, видя, что я полный невежда относительно той среды, в которой она вращалась всю жизнь. Для меня же вопрос чести показать ей, что можно быть чиновником и притом мужчиной. Все это придавало нашим отношениям большую непринужденность и сдержанность одновременно. Наконец, я помогал ей избавляться от Миртиля, не упуская при этом случая о нем расспросить.

Во время похорон мне пришла в голову странная мысль, которую я хотел продумать досконально.

— Миртиль работал в одиночку, — начал я. — У него были только случайные сообщники, и он с ними щедро расплачивался. Правильно?

— Да.

— Какие чувства питали к нему эти сообщники?

— Разумеется, они восхищались им. Миртилем восхищались все. Ради него они могли пойти на убийство.

— Даже те, кто знал его лично?

— О — о, думаю, что да. Понимаете, в своем деле Рене был так же знаменит, как, например, Азнавур в песенном жанре.

— Мог ли Миртиль, сидя в тюрьме, довериться другому заключенному и дать ему знать о своем намерении отписать свой труп медицине?

Режина нахмурила брови, стараясь понять, к чему я клоню.

— Меня бы это очень удивило. Должна вам сказать, Рене не имел обыкновения откровенничать.

— Но практически это было возможно?

— Думаю, да. У тюремных стен есть уши.

— Я это вот к чему: может, кому — нибудь, узнавшему проект Миртиля, пришло в голову за него отомстить?.. Погодите… дайте мне досказать. Кто — нибудь вообразил, что Миртиля принудили отписать свое тело посмертно, и это вызвало у него возмущение. Вот он и решает…

Режина, смеясь, перебила меня:

— Я и не знала, что вы способны сочинять романы. Да нет, это чистая фантазия. Прежде всего Рене не стал бы ни с кем договариваться. Это совершенно исключено. Никто не посмел бы обсуждать его решение. Отомстить за него? Но почему? Впрочем, если медики решили воспользоваться трупом Рене вопреки его воле, тогда я молчу. Но только все это могло быть и без ведома Рене. Как видите, ваша идея заводит в тупик… Даже если бы кто — нибудь и захотел отомстить за Миртиля, как он вышел бы на ваших друзей?

— Ведя слежку за нами.

Режина повернула ко мне лицо, которое зарделось от возмущения.

— Что? Вы считаете меня способной… Я положил ладонь поверх ее руки.

— Нет Режина. Вы меня неправильно поняли… Речь не о вас, вы это прекрасно знаете. Но, в конце концов, ведь вас тоже хорошо знают… я хочу сказать в определенных кругах… И если допустить, что кто — либо развлекался, следя за вами, вашими передвижениями, он оказался бы в курсе всех ваших дел, узнал бы про три могилы, клинику…

Режина так побледнела, что это стало заметно, несмотря на макияж.

— Вы серьезно? — пробормотала она.

По правде говоря, я и сам не очень — то знал, куда заведут меня предположения. Просто я воспринял картину в целом, поскольку «обладал тонким нюхом», как любезно заметил префект.

— Что меня озадачивает, — продолжал я, — так это револьвер у Гобри. А вы — то знали, что у него имелся револьвер?

— Нет. Но Гобри ничего не стоило раздобыть его в барах, которые он посещал. Если желаете, через час я принесу вам два — три револьвера… Нет, вы бредите, мсье Гаррик… Только что я испугалась, так как за мной и вправду могли следить. Но неужто вы воображаете, что убийца Гобри разгуливает себе по выставочным залам, среди фотографов и журналистов?

Конечно же, ее аргумент был убедителен. И потом, как же так? Я лично присутствовал при самоубийстве Жюможа. И никто не заставлял Симону силком проглотить таблетки, которые ее убили.

Я искал, где бы припарковать машину, но, так и не найдя местечка, проследовал к площади Клиши.

— Я и сама ничего не понимаю, — призналась Режина. — Он был большой любитель выпить. И все же по своей сути это был мелкий буржуа, а не настоящий художник. Что бы ему хотелось — он сам мне говорил, — так это рисовать букеты, лица или такие штуки, как раньше: трубку рядом с газетами, кофейник рядом с рыбой… А то, что делал он, подрывало его здоровье. И вот результат…

Я думал, что меня осенила блестящая мысль, но признал, что она плохо согласуется с фактами.

— Ладно. Поговорим о другом. Когда я опять, увижу вас?

— Кончится тем, что я вас скомпрометирую.