Инна Тронина - Четвёртая четверть
Озирский приложил палец к губам. Я сделал то же самое.
— Вот и славно. А случай с Верстаковым показал, что ты дорого стоишь, Генриетта. Вполне возможно, что я тебя и не заслуживаю. Тебе решать. Я не тороплю. Когда надумаешь, тогда и ответишь. Если чем-то тебя обидел, извини. День тяжёлый выдался.
Андрей уже устроился в «ниссане», но Генриетта придержала дверцу. Озирский пожал плечами. Я тоже удивился. Шеф сказал всё, что хотел, и добавить ему было нечего. А Гетка, наверное, обиделась, когда он проехался насчёт сбежавших женихов. Не надо было, наверное, об этом вспоминать, но и Озирского понять можно. Он терпеть не может, когда мямлят, не знают, что делать и как поступить. Шеф был каскадёром, оперативником. Сейчас — директор сыскного агентства. Привык, чтобы вопросы решались быстро. Раз он признаётся в любви, ему надо верить. Озирский слов на ветер не бросает.
— А я считаю, что любви на свете нет! — вдруг выпалила Гетка.
— Эва! — Шеф откровенно удивился. — Что ж так?
— Вот именно потому, что целых шесть претендентов на мою руку под разными предлогами перестали общаться со мной после папиного ранения. А ведь все, без исключения, говорили о любви. Конечно, я не ясельная, и понимала их интерес. Но о таком циничном, к тому же массовом предательстве даже не думала. И это — будущие защитники Родины! Мой жизненный опыт сплошь негативный, Андрей. И я никак не могу поверить, что сейчас, находясь под следствием, имея на руках вот такого отца и совершенно беспомощную мать, могу быть кому-то нужна. Меня ведь никто, за исключением мамы, не поддержал после истории с Верстаковым. Та самая подруга, у которой я сегодня якобы ночую, всячески выкручивается и избегает встреч со мной. По общему мнению, в гибели Верстакова виновата исключительно я. А прекрасный мальчик Серёжа просто хотел обнять девушку! Но она, психопатка, швырнула его на перила. Не учла, что отличник был пьян в стельку, а потому ему трудно держать равновесие. «Он же был нетрезвый!» — говорили мне коллеги-учителя. Не дружки его, даже не родители, а именно сотрудники. Это было, в их глазах, оправданием для Верстакова и отягчающим обстоятельством для меня. Если ты вдруг передумаешь, это меня убьёт окончательно. Я… Я не могу больше так жить!..
— Слушай, если вокруг тебя скопилось много всякой мрази, это не значит, что я такой же.
— Я ничего подобного в виду не имела. Но, всё-таки, ты хочешь заключить со мной фиктивный брак?
— Ни в коем случае! Просто обещаю не домогаться тебя сразу, а подождать, пока ты ко мне привыкнешь. Разве я уже не член вашей семьи? На мой взгляд, я сделал для твоего отца куда больше, чем все его братья и сёстры. В госпитале видел только одну Лидию Александровну, да и то три раза за полгода. Остальные шестеро не появились в его палате ни разу. Я бы знал от охранников. Это не упрёк, Генриетта, а просто констатация факта.
— Я всё понимаю, Андрей. Ты нереально много сделал для нас. Ухаживал за папой, как никто. Доплачивал ребятам за охраны, чтобы они всерьёз нам помогали, а не просто скучали на диванчиках. Ты — самый близкий мне человек, после родителей. И говоришь всё верно. Ведь папа обожал шумные застолья. В нашу квартиру набивалось столько народу, что мы с мамой потом до трёх часов ночи мыли посуду. А перед тем готовили, как сумасшедшие. И ни один из гостей не пришёл в госпиталь! Хоть бы отметились разочек… Я вспоминаю сейчас каждое лицо. Они ели, пили, хохотали. Папа бесподобно пел, играл на гитаре. А теперь у нас тишина. А уж после Верстакова и подавно. Весь двор в курсе, что я сижу под подпиской о невыезде. Адвокат, конечно, обещает условный приговор или амнистию. Но судимость-то останется в любом случае…
— Мне на твою судимость плевать с высокой ёлки. Я и сам в четырнадцать лет огрёб условный срок за кражи из ларьков. Было это в Дзержинском нарсуде Ленинграда. И генерал у меня в семье был, только не милицейский, а из КГБ. И под подпиской побывать пришлось — после октябрьских событий в Москве. Да, и ещё по поводу судимости. Я — всего лишь сотрудник частной службы безопасности. Сотрудник настырный, знающий и очень неудобный. К тому же, состоятельный. Подкупить меня нельзя. Запугать — тоже. Можно только убить или посадить. Мне можно припаять кучу статей — было бы желание. А желание есть, и у многих. Журналюги представляют частных сыщиков как узаконенных бандитов, и обыватели им радостно верят. А когда менты в сложных случаях, типа убийства Колчановых, бросаются ко мне за помощью, об этом никто не пишет. Да, я не целочка македонская. Знаком со многими «брателлами». А как иначе — без «крыши», без агентуры? Но отдел по лицензионно-разрешительной работе ГУВД непреклонен. Если ты замечен в контактах с бандитами, и будут на сей счёт доказательства, прощайся с лицензией. Но это потом, когда я поймаю преступников. А до этого: «Андрей, нам неудобно на «стрелку» ехать! Выручи, ведь только ты и можешь…» Я сперва таю от их лести, а после горько сожалею. Без «братвы» никак не обойтись. Только она может гарантировать безопасность и полноценную помощь. Общество криминализировано насквозь, а отвечает всегда крайний. Таким крайним могу оказаться и я. Ты поймёшь меня, Гета, как никто другой. С тех пор, как погибла Франсуаза, я постоянно получаю предложения на ком-то жениться. Но, попади я в тюрьму, эти дамы сразу вильнут хвостом. А ты не вильнёшь, надеюсь. Я уверен в тебе, Гетка. Голову могу дать на отсечение. Поскольку хожу по тонкой плашке, которая в любую минуту может переломиться, я должен быть спокоен за тыл. Это очень важно, когда попадаешь в переплёт. Да, я ведь ещё раз сидел — после взрыва в Старой Деревне…
Я, конечно, теперь долго не засну. А вдруг они действительно поженятся? Вот здорово будет! И получится, что я первым про это узнал. Правда, сейчас я притворился спящим — будто мне на всё чихать.
— Да, конечно, я и об этом помню, — опять всхлипнула Гетка. — И всё-таки странно. Для меня брак с тобой очень выгоден. А я для тебя — только обуза. Но ты уговариваешь меня, а не наоборот. Как это понимать? Ты ведь очень азартный человек. И если я по какой-то причине не даю согласие, тебе непременно хочется его получить. А что потом?
— Что потом, мне надо думать. И я подумал, будь спокойна. Ты станешь наследницей, в случае чего. Но и детей моих не обидишь.
— Я вообще ничьих детей никогда не обижу. Но ведь со мной тебе нельзя будет появиться в свете…
— Это почему ещё? — оторопел мой шеф.
— Я не изящная, некрасивая. И слишком крупная для женщины…
— Я накушался яркой мишуры, налюбовался худышками, и теперь хочу естественности. Заруби на своём вздёрнутом носу — когда человека любишь, его ростом и весом не интересуешься.
— Кроме того, Андрей, я — очень скучный человек.
Вот это да — сама себе устраивает антирекламу! А ведь другие себя только расхваливают.
— Не скучный, а грустный. А что тебе, плясать после всего? И вообще, у нас в стране оптимистами могут быть только психи и иностранцы. Покойная Фрэнс призывала в любых обстоятельствах держать улыбку. Но это не спасло её от нелепой и страшной гибели. Часто мы просто не понимали друг друга, хотя это была прекрасная, героическая и в то же время загадочная женщина. Но она же могла потребовать в Москве или в Питере стандартов острова Гран-Канария, присутствовать на всех подряд презентациях, притащить в квартиру вообще незнакомых людей и устроить вечеринку. Среди зимы Франсуазу тянуло в Африку, а летом — на Северный полюс. Не из вредности — просто была так воспитана. Но ты со мной одной крови, и вряд ли такое потребуешь. Ты — наш человек. Надо думать о будущем, не предавая прошлое. Ведь так? А теперь иди к Лёшке — он там с ума, наверное, сходит. А нам с Русланычем уже давно надо ехать. Я обещал Оксане. Ты как, спишь?
Шеф потрогал меня за плечо. Я что-то промычал и отвернулся.
— Притворяется, — догадалась Гетка. — Андрей, мне казалось, что, по крайней мере, с Франсуазой ты был счастлив. А если со мной вдруг что-нибудь произойдёт? Все ведь под Богом ходим. Не скажешь потом пятой претендентке, что я чем-то тебе не угодила?
— Кто знает? Мы с тобой сейчас не можем говорить об этом и что-то обещать друг другу. Может статься, что и ты будешь говорить обо мне дурно. Но, если всё время думать о смерти, лучше тогда и не жить. Был ли я счастлив с Фрэнс? Когда как. Видимо, и она неровно ко мне относилась. Мы, постсоветские люди, вряд ли способны до конца понять европейцев, тем более аристократов. А они к нам относятся, как к экзотике. Пытаются приобщить к культуре, перевоспитать, обратить в свою веру. Не всегда у них это получается, кстати. Даже в моём возрасте уже поздно меняться.
— Я, сначала полковничья, а потом генеральская дочка, могла позволить себе получать гроши в школе и демонстрировать своё бескорыстие. С таким папой, говорили мне, можно вообще не работать. Когда пошла в педагогический, знакомые пальцами у висков крутили. А теперь смотрят с жалостью — мол, достукалась? Только и остается, что на пенсию генеральскую надеяться. Папа в любом случае в строй вернуться не может. Мы с мамой это прекрасно понимаем. Но я ещё могу как-то устроить свою жизнь, сделать карьеру. Уже почти совсем решила поступать в аспирантуру, а тут твоё предложение. И снова мне нужно ломать свои планы, снова подстраиваться под обстоятельства…
