Мишель Лебрен - Детектив Франции Выпуск 8

— Это доказывает, — сказал мне профессор, — что единство человеческого организма обеспечивают главным образом железы, спинной мозг, гормоны — все, что обусловливает постоянное обновление клеток тела. Голова не играет тут никакой привилегированной роли. Носитель наших привычек, наших склонностей, наших желаний — кровь.

Его теория, которую я почти что принял, внезапно была опровергнута на следующий же день. Когда я вошел к священнику, чтобы попросить его подтолкнуть Жюможа на откровения, я застал его в состоянии крайней озабоченности.

— Дайте слово, что вы ответите на мой вопрос чистосердечно. От кого мне досталась эта рука?

Я попытался скрыть свою растерянность и надеялся, что этот вопрос никогда больше не встанет. Увы!..

— Вы это прекрасно знаете, — ответил я. — Она взята у человека, пострадавшего при автомобильной катастрофе…

— А вы видели мою руку?

— Нет… Я приехал сюда, когда все операции по пересадке были закончены. Моя роль, как я вам уже объяснял, ограничивается изучением последствий этого эксперимента — всех последствий, как нравственных, так и физических.

— Именно… Так вот, пересаженная мне рука — татуирована.

Это слово камнем свалилось мне на голову. То есть как? Выходит, никто и не поинтересовался… Какая халатность! А между прочим, можно было бы и предположить, что… В моей голове роилась тысяча мыслей. Подумали обо всем, все предусмотрели… кроме этого!

— Красивая татуировка, — продолжал священник. — Она изображает сердце.

Ко мне вернулась надежда.

— Сердце, — пробормотал я, — но… не так уж и плохо, сердце… молодые люди, которых вы наставляете… это придает мужественности и может им понравиться… И в то же время содержит некий мистический смысл.

— Да, но вот если бы только сердце, и ничего другого.

— Вижу. Его пронзает стрела.

— И есть надпись: «Лулу».

Все потеряно. Священник смотрел мне прямо в глаза. Солгать я не мог.

— Профессор страшно торопился, — сказал я. — С одной стороны, умирающие, с другой — те, у кого был шанс перенести операцию.

— Этот мужчина… кто он?

— Он умер… Так что какое это теперь имеет значение?..

— Меня мучает не пустое любопытство, мсье Гаррик… Видите ли, с ней происходит нечто странное. Когда меня застает врасплох какой — нибудь шум… например, внезапно открывается дверь… или же я слышу за спиной чьи — то шаги… моя новая рука дергается — другого слова не подберешь, она бросается мне на грудь, шарит под курткой. Это как непроизвольный рефлекс, ужасающе мгновенный… И теперь я задаюсь вопросом: а что, если она ищет оружие?.. Представляете себе?.. Вы не отвечаете… А ведь я имею право знать…

— Ладно, — сказал я. — Этот человек не был достоин особого уважения, но его настигла весьма поучительная смерть. Он искренне раскаялся, перед тем как умереть, и отписал свое тело науке. Что вам еще надо знать?.. Поверьте, его рука движима не плохими намерениями.

— Нет, разумеется, — сказал священник. — Впрочем, она меня хорошо слушается… Кисть тоже. Если случается вопреки себе самому делать непроизвольные движения…

— Я переговорю с профессором, — обещал я. — Мы подумаем…

Марек был не слишком удивлен.

— Простая мускульная сила, — определил он. — Это явление быстро пойдет на убыль. Можете его успокоить. В течение месяца — двух, возможно, мы будем наблюдать у того или иного пациента маленькие неполадки с ассимиляцией органа. Но ничего серьезного.

— Тем не менее Нерис… Когда он посмотрится в зеркало?..

— Я об этом уже думал, — сухо сказал профессор. — Я скажу ему, что у него новая голова. И придется к ней привыкать.

Я очень хотел бы надеяться. Однако я еще не совсем доверял его словам. У меня была веская на то причина.

Наши пациенты начали выходить, гуляли по саду. Они загорали на солнце, болтали, отдыхали после обеда. Тема их разговора была неизменной: перенесенная операция. Каждый рассказывал другим, что он чувствует, прикидывая последствия пересадки… Художник продолжал огорчаться. Эрамбль критиковал выбор его ноги, находил ее грубоватой… Мусрон, наоборот, поздравлял себя с новым сердцем, с неистощимым дыханием… Он считал, что выиграл от обмена… Оставался только Жюмож, упорно хранивший молчание. А потом, когда были сняты последние повязки, они рассматривали свои шрамы, сравнивали их, и Гобри, который всегда искал повод для недовольства, обнаружил на руке странный след. Это была длинная белая полоска, слегка вздувшаяся, которая начиналась от бицепсов и доходила до сгиба локтя. Было нетрудно распознать в ней рубец от раны, не имевший к пересадке никакого отношения. Другие тоже тщательно себя осматривали, и Эрамбль обнаружил на икре своей новой ноги розоватую впадину, что — то вроде вороночки посреди мускула, которой на противоположной стороне, чуточку ниже, соответствовал бугорок на коже, где волоски больше не росли.

— Право, — сказал он, — это же след от пули… У вас тоже, мой дорогой Гобри, — ваша новая рука была когда — то ранена… Что за конечности нам посмели присобачить!

Сам я при этой сцене не присутствовал. Мне доложил о ней кюре Левире.

— И вот тут — то Жюмож и вмешался в разговор, — рассказал он мне. — И знаете ли вы, что он сделал?.. Принялся считать по пальцам: одна левая рука, одна правая рука, одна левая нога, одна правая нога, одна грудь, один живот. Не хватало только головы, чтобы укомплектовать человека.

Кюре заметил мою растерянность. Он усадил меня рядом.

— Голова? — спросил он. — Это Нерис?

— Да.

— Я догадывался об этом. Выходит, профессор Марек разработал методу, позволяющую…

— Да.

Священник зажал правой рукой пальцы левой. Он извинился за такой жест:

— Это чтобы унять ее и спокойно поразмыслить. Похоже, до меня постепенно доходит. Это один и тот же человек, верно?

— Да.

— След от ножа на одной руке, татуировка — на другой, шрам от пули на ноге… Вы мне сказали, что он был человек не весьма достойный. Я думаю, он был гангстер?

Я утвердительно кивнул. У меня уже не хватало сил скрывать правду.

— И вы утверждали, что он раскаялся?

— Да, перед смертью.

— Ах! Все проясняется. Он был… Левире провел по шее пальцем.

— Господин кюре, — сказал я, — поклянитесь сохранять тайну. Тогда я все вам объясню.

Я рассказал ему о событиях последних дней, о поучительном конце Рене Миртиля, об эксперименте, предпринятом профессором Мареком, о грандиозных перспективах, открываемых Мареком перед хирургией. У священника был живой ум и широкие взгляды на вещи. Мои откровения его очень заинтересовали, и он стал снисходительно рассматривать свою правую руку. Я настаивал на том факте, что Миртиль никогда не был закоренелым бандитом, а скорее — заблудшей овцой.

— Если наши пациенты откроют, в свою очередь, правду, — заявил я наконец, — они, думаю, не рассердятся, узнав, что им пересадили органы или конечности человека, осужденного на смерть.

— Они узнают ее, — сказал священник. — Это неизбежно.

— В таком случае, не смогли бы вы их морально подготовить, господин кюре?.. Смягчить шок.

— У вас найдется фотография Миртиля?

— Но… но послушайте… Господин кюре, Миртиль находится здесь… У Нериса его голова, а у каждого из вас…

— Так оно и есть, — пробормотал священник в крайнем смущении. — Но об этом просто невозможно думать. Миртиль среди нас, в семи обличьях… Господи, мне кажется, что я богохульствую… или, скорее, нас подводят слова, верно? Миртиль умер. Такова истина, которую надо себе твердо уяснить. Это прежде всего… А уж затем признать, что его тело принадлежит всем нам…

Он поиграл правой рукой.

— Вполне моя рука, поскольку она слушается меня. Тем не менее, когда она испытывает страх…

— Профессор заверил, что это просто — напросто в организме идет процесс ассимиляции…

Я рассказал ему теорию Марека о соотношении крови и личности. Он покачивал головой, всем своим видом выражая сомнение.

— Сам — то я не против, — сказал он. — Возможно, наука и права. Но то, чему меня учили в семинарии — единство тела и духа, — никак не согласуется с такими вот теориями. По совести говоря, я должен проконсультироваться с моим духовником.

— Только не это! Подождите немного, господин кюре. Речь идет всего лишь об эксперименте, последствия которого мы наблюдаем. Признайтесь, в данный момент они скорее благотворны.

— Точно. И я думаю, мы не должны делать вид, будто что — то скрываем, и приписывать этому эксперименту постыдный характер. Я поговорю с нашими друзьями.

— Нет! Только не со всеми вместе!.. Если профессор согласится, мы встретимся с каждым из них и побеседуем наедине.

Мы начали с самого беспокойного — Этьена Эрамбля. Он отреагировал совершенно непредвиденным манером — расхохотался.